Семя желания

Одно письмо было ему, одно – Тристраму. Первое, его самое первое, его буквально и абсолютно первое с тех пор, как его завербовали, письмо. Такой поворот в сюжете, верно, ничего доброго не сулит? Тристрам узнал почерк, и от него екнуло сердце. Ослабший и дрожащий, он лег на койку, чтобы, потея, лихорадочно вскрыть конверт. Да, да, да, да. Это от нее… от его любящей… Сандал и камфорное дерево. Дражайший Тристрам… перемены в безумном мире… столько странного происходит… расстались так горестно, могу сказать только лишь, что люблю тебя, скучаю и тоскую по…

Он перечитал письмо четыре раза, потом как будто лишился чувств. Придя в себя, он обнаружил, что все еще сжимает листок.

«Ежедневно молюсь, чтобы море… послало тебя ко мне… люблю тебя, и мне очень жаль, если я причинила тебе боль. Возвращайся к своей…»

Да, да, да, да! Он выживет. Выживет! Они до него не доберутся. Дрожа, он сполз с койки на пол, сжимая письмо точно недельное жалованье. Потом без стыда упал на колени, закрыл глаза и сложил руки. Сержант Лайтбоди уставился на него, разинув рот. Один из картежников сказал:

– Придурок решил перекинуться словечком с вышестоящим. – И сдал быстро и умело.

Глава 6

Еще три дня в чреве корабля: круглосуточно электрический свет, вибрация двигателей, потение на койках, гуденье вентиляции; яйца вкрутую на завтрак, ломти хлеба с консервами на ланч, к чаю пирог, на ужин какао и сыр, как следствие – запор (новая, на целый день навязчивая напасть на головы солдатам). И вдруг однажды сонным полднем раздалось уханье, и откуда-то издалека ухнуло в ответ, а позднее тяжело заскрежетала выпускаемая словно бы на бесконечные мили якорная цепь, и голос корабельного старшины из динамика древнего громкоговорителя произнес:

– Выгрузка в семнадцать часов ровно, чай в шестнадцать ровно, построение на верхних палубах в порядке выдвижения в шестнадцать тридцать ровно.

– Слышали шум? – спросил сержант Лайтбоди, усиленно хмурясь куда-то налево и навострив уши.

– Выстрелы.

– Очень похоже.

– Да.

В голове у Тристрама крутились слова старых песенок, всплывая из какого-то забытого источника: «Мы были в Луусе[37], пока ты валялся на пузе». (Где этот Луус, и что они там делали?) «Верни мне старый добрый Блайти, посади меня на поезд домой…»[38] (Блайти – это, наверное, рана: если такую получить, тебя ведь вернут домой, правда? Такая рана желанно манила, и Англия тоже: рана и Англия слились воедино. Как печальна человеческая участь!) А солдаты его взвода жутковато бубнили сентиментальным припевом:

Будем мы вместе везде и всегда,
Не блуждать мне в морях потом никогда.

Тристрам все жевал и жевал сухой тминный кекс, который выдали к чаю: ему едва не пришлось проталкивать ком пальцем в горло. После чая он надел шинель, которая из-за ряда металлических пуговиц по переду придавала ему вид фигурки, нарисованной ребенком, и неглубокую железную каску, похожую на перевернутую поилку для птиц. Взвалив за спину вещмешок, он повесил через плечо сумку, прикрепил к ремню рожки и обойму и сухо щелкнул пистолетом. Вскоре – образцовый солдат – он был готов встретиться со своим взводом и мистером Доллимором. Зайдя в столовую, он обнаружил, что мистер Доллимор уже обращается к солдатам:

– Это наша отчизна, которую мы так любим. Уж мы ради нее постараемся, верно, ребята?

Его глаза сияли из-за очков, лоб был таким же влажным, как переборки. Взвод смущенно отводил взгляды. Тристрам вдруг проникся к солдатам большой любовью.

Ледяным порывом влетел морской воздух: это открыли люки. Голос корабельного старшины по громкоговорителю безразлично излагал порядок выгрузки. Тристраму хватило времени, гремя сапогами, выбраться на палубу. Темнота, редкие фонари, канаты, перлини, поплевывающие моряки в бушлатах, режущий бритвой холод, тяжелое уханье взрывов со стороны суши, сполохи света.

– Где мы? – спросил Тристрам у матроса с плоским лицом.

Матрос покачал головой: мол, не знает английского.

– Инь куо хуа, во пу тунь?

Китайский. Море шипело и пенилось, язык чужеземного моря. А действительно ли чужеземного, задумался вдруг Тристрам.