Семиярусная гора

Когда меня посещала какая-то мысль, я выходил пройтись по улицам и брел мимо пакгаузов к птичьему рынку в конце 12-й улицы, выходил на птичью пристань, стараясь сложить в голове четыре стихотворные строчки, и устраивался посидеть на солнце. Насмотревшись на пожарные катера, старые баржи и бездельников вроде меня, на Стивенсовский институт[351], возвышающийся на утесе за рекой в Хобокене, я записывал стихи на случайном клочке бумаги и шел домой их печатать.

Обычно я сразу отсылал стихотворение в какой-нибудь журнал. Сколько таких конвертов я скормил зеленому почтовому ящику на углу Перри-стрит и Седьмой авеню! И все, что я в него опускал, возвращалось обратно – кроме рецензий на книги.

Чем больше было неудач, тем важнее мне казалось, чтобы мои стихи были опубликованы в журнале вроде «Саузен Ревью», «Партизэн Ревью» или «Нью-Йоркера». Теперь главной моей заботой стало увидеть свое имя напечатанным, словно я не мог быть вполне уверен в реальности своего существования до тех пор, пока не накормлю свои амбиции этим банальным триумфом. Мое давнее себялюбие теперь созрело и сосредоточилось в желании увидеть свое публичное «я», печатного и официально признанного писателя, которым я мог бы спокойно любоваться. Вот во что я действительно верил: репутация, успех. Я хотел жить в глазах, на устах и в умах людей. Я не был столь груб, чтобы желать мировой известности и восхищения целого света: мне нравилось мечтать о том, что меня оценило некое элитарное меньшинство, в этом я видел особую привлекательность и черпал наивное удовольствие. Но коль скоро ум мой был погружен во все это, как мог я вести духовную жизнь, к которой был призван? Разве я мог любить Бога, когда все что я делал, делал не ради Него, а ради себя самого, не веря в Его помощь, полагаясь на собственное разумение и способности?

Лэкс упрекал меня за все это. Его отношение к творчеству было свободно от таких глупостей, пропитано святостью, любовью и бескорыстием. Характерно, что он понимал обязанности тех, кто умеет писать и у кого есть что сказать, в категориях спасения общества. Америка в глазах Лэкса – перед которой он двенадцать лет стоял, беспомощно опустив руки, – представлялась страной, в которой люди хотят быть добрыми, милыми, счастливыми, любить хорошее и служить Богу, только не знают, как. И не знают, куда обратиться, чтобы это понять. Они окружены разнообразными источниками информации, которые словно сговорились все больше и больше сбивать их с толку. И Лэкс грезил о том, как однажды они включат радио и услышат кого-то, кто расскажет им о том, что они действительно хотели слышать, о том, что им по-настоящему важно знать. Они обретут того, кто поведает им о любви Божией языком, который уже не будет звучать ни затасканно, ни безумно, но веско и убежденно: с убежденностью, рожденной святостью.

Не уверен, что эта его концепция обязательно подразумевала особое призвание, определенную и исключительную миссию, но в любом случае он полагал, что такая возможность должно быть открыта мне, Гибни, Сеймуру, Марку Ван Дорену, еще некоторым писателям, которыми он восхищался, и может быть, некоторым из тех, кто не умеет говорить, а может только играть на трубе или фортепиано. Ему она тоже была открыта, но для себя он ждал «знака», который послал бы его на служение.

Хотя я и раньше Лэкса пришел к источнику благодати, все же он был намного мудрее и проницательнее меня, лучше меня откликался на действия благодати Божией и умел видеть то, что единственно важно. Наверное, не одному мне он проговаривал свои мысли, но, несомненно, его голос был одним из тех, через которые Дух Божий учил меня на путях моих странствий.

Поэтому еще один случай, оказавшийся для моей души важной вехой, произошел, когда весенним вечером мы возвращались по Шестой авеню. Улица была перерыта канавами, по краям которых громоздились кучи грязи, красные лампочки отмечали места, где прокладывали подземный тоннель. Мы пробирались вдоль темных витрин небольших магазинчиков в сторону центра и Гринвич-Виллидж. Не помню, о чем мы спорили, но в конце концов Лэкс остановился, обернулся и задал мне вопрос:

– Ну и кем же ты хочешь стать?

Я не мог сказать: «Хочу быть Томасом Мертоном, известным писателем, звездой книжных обзоров на последних страницах “Таймс Бук Ревью”», или «Томасом Мертоном, помощником младшего преподавателя английского языка для первокурсников Общественного Института Новой Жизни за Прогресс и Культуру», поэтому я перевел ответ на духовный уровень, к которому, как я понимал, и относился вопрос:

– Не знаю. Наверно, я хочу быть хорошим католиком.

– Что ты под этим понимаешь?

Мой ответ был довольно беспомощным, он обнаруживал мое непонимание и выдавал, как мало я на самом деле об этом размышлял.

Лэкс его не принял:

– Ты должен был ответить, – сказал он мне, – что хочешь быть святым.

Святым! Эта мысль поразила меня словно откровение. Я сказал:

– Ну и как я, по-твоему, стану святым?

– Нужно захотеть, – просто ответил Лэкс.