Семиярусная гора

Или еще проще: здесь, в Бонавентуре, есть один священник, с которым я сблизился за последний год, мудрый человек и хороший философ, отец Филофей. Мы вместе разбирали тексты св. Бонавентуры и Дунса Скота, и я знал, что могу довериться ему в самых сложных духовных вопросах. Почему я не спрошу его?

Удерживала меня абсурдная, нелепая сила, слепая, неуправляемая, темная, иррациональная. Я не мог распознать ее: настоящая ее природа, слишком слепая и примитивная, долго ускользала от меня. Это был смутный подсознательный страх того, что мне раз и навсегда объяснят, что призвания у меня нет. Я боялся окончательного отказа. С другой стороны, может быть, мне хотелось продлить это двусмысленное, неопределенное положение, в котором можно было свободно мечтать о поступлении в монастырь, не обязуясь по-настоящему сделать этот шаг и не принимая на себя реальных трудностей цистерцианской жизни. Если я спрошу совета, и мне ответят, что у меня нет призвания, мечта окончится; а если мне скажут, что призвание есть, тогда мне придется шагнуть навстречу реальности.

Все это осложнялось другой мечтой: о картезианцах. Если бы в Америке был картезианский монастырь, все было бы проще. Но такого места нет во всем полушарии и до сих пор, а шансов отправиться на другой конец Атлантики не было. Францию наводнили немцы, а Чартерхаус[461] в Сассексе сровняли с землей бомбы. И потому я в сомнениях бродил под деревьями, молясь о свете.

В разгар этой внутренней борьбы я получил знак, который свидетельствует, что я не слишком опытен в духовной жизни. Я надумал просить Бога с помощью Священного Писания открыть мне, что со мной будет, или что мне следует делать, какое принять решение. Это старый способ открыть книгу, ткнуть наугад пальцем в страницу и принять найденные таким образом слова как ответ на свой вопрос. Иногда так поступали святые, но чаще – суеверные старухи. Я не святой, и не сомневаюсь, что элемент суеверия в моих действиях присутствовал. Так или иначе, я помолился, открыл книгу, решительно опустил палец на страницу и сказал себе: «Что бы то ни было, это ответ».

Я открыл глаза и этот ответ буквально подкосил меня. Я прочел: «Esse eris tacens». «Знай, ты будешь молчать».

Это был двадцатый стих первой главы Евангелия от Луки, то место, где ангел говорит отцу Иоанна Крестителя, Захарии.

Tacens: во всей Библии, кажется, нет более близкого слова для «траппист», потому что для меня, как и для большинства других людей, «траппист» подразумевает молчание.

Однако я тут же столкнулся с затруднениями, которые показывают, как глупо использовать книги в качестве оракула. Как только я обратился к контексту этих слов, я обнаружил, что Захария был наказан молчанием за то, что задавал слишком много вопросов. Относится ли ко мне и это? Может быть, я тоже получил осуждение? Может быть, эти слова нужно понимать как угрозу и дурное предсказание? Я еще немного подумал и понял, что совершенно запутался. Потом я решил, что не очень четко сформулировал вопрос, и даже не мог вспомнить, что конкретно я спрашивал. Просил ли я Бога открыть мне свою волю или просто объявить, что случится в будущем. Наконец я устал от всех этих сложностей, и долгожданное знание стало источником досады и еще большей неуверенности, чем прежнее незнание.

По сути, я остался в прежнем неведении, но кое-что изменилось.

Где-то в глубине души, под спудом всех недоумений теплилась уверенность, что это был настоящий ответ, и все однажды так и разрешится: я стану траппистом.

Но в практическом смысле мне это совершенно не помогло понять, что же делать здесь и сейчас.

Я продолжал гулять по лесам, лугам, и дальше, вдоль старинных прудов на окраине леса к старой радиостанции. Бродя в одиночестве, я предавался ностальгии по траппистскому монастырю и снова и снова напевал будничным распевом Iam lucis orto sidere[462].

Я очень огорчался, что не мог припомнить прекрасное Salve Regina [463], которым монахи оканчивали каждый день, воспевая в ночной тьме этот длинный антифон Богоматери, самое величественное, прекрасное и самое вдохновенное песнопение изо всех, когда-либо написанных и исполнявшихся. Я бродил по дорогам Долины Двух миль, Долины Четырех миль, днем, ранним вечером и в сумерках, вдоль тихой реки, пытаясь напевать Salve Regina, но не мог припомнить более первых двух-трех нот. Пришлось досочинять самому. Получилось не очень. И голос мой звучал ужасно. Униженный и опечаленный, я оставил попытки петь и немного пожаловался Божией Матери.