Семиярусная гора

Неделя шла, и дом постепенно наполнялся гостями. В навечерие Великого Четверга в монастыре было уже человек двадцать пять или тридцать приехавших на ретрит, старых и молодых, со всех концов страны. От Нотр-Дам[451] автостопом добрались с полдюжины студентов, в очках, серьезно рассуждавшие о философии Фомы Аквинского. Был психиатр из Чикаго, который сказал, что каждый год приезжает сюда на Пасху, были три-четыре благочестивых человека, которые оказались друзьями и благотворителями монастыря – тихие, вполне солидные люди. Они вскоре приняли на себя руководство остальными гостями. У них было такое право, они почти жили здесь, в гостевом доме. Фактически это их своеобразное призвание: они принадлежали к тому особому классу людей, которых Господь призвал поддерживать приюты и монастыри, строить больницы, питать бедных. В целом это путь к святости, который зачастую недооценивают. Порой в этих людях проявляется более чем обычное смирение, они начинают почитать монахов и монахинь, которым помогают, существами иного мира. Господь явит нам в последний день, что многие из них куда лучше монахов, которым они благотворят!

Больше всего я разговаривал с кармелитским священником, который побродил по лицу земли побольше меня. Он охотно рассказывал о любой из множества обителей, в которых ему привелось побывать.

Он работал в саду гостевого дома, на солнышке, наблюдал за соревнованием пчел у крупных желтых тюльпанов, и поведал мне о картезианцах Англии, о Паркминстере[452].

На свете больше нет чистых отшельников и анахоретов: но картезианцы, стремясь покинуть мир, уходят дальше всех, ради уединения взбираются на самые высокие горы, которые поднимают их над миром и приближают к Богу.

Вот здешние цистерцианцы длинной чередой с лопатами под мышкой идут на работу в самом строгом порядке. А картезианец работает один, в келье, в своем саду, мастерской, в изоляции. Эти монахи спят в общем дормитории, картезианцы же – в укромных кельях. Эти люди вместе внимают чтецу в общей трапезной, картезианец ест один, сидя в нише у окна своей кельи, и некому говорить с ним, кроме Бога. Весь день и всю ночь цистерцианец проводит со своими братьями. Весь день и всю ночь, кроме совместной службы и редких других случаев, картезианец наедине с Богом. O beata solitudo!..

Эти слова были написаны и на стенах гостевого дома траппистов: O beata solitudо, o sola beatitudo! [453]

В одном цистерцианцы предпочтительнее картезианцев. Картезианцам позволен своего рода отдых, когда они вместе идут на прогулку и разговаривают друг с другом, чтобы избежать напряжения, которое может возникать, если слишком бескомпромиссно держаться уединения, если слишком много этого sola beatitudо. Разве может его быть слишком много, спрашивал я себя? Да, траппист с его непререкаемым безмолвием, по крайней мере, в том, что касается разговоров, имеет в моих глазах преимущество!

Но что толку выяснять, какой орден самый совершенный? Для меня закрыты все! Разве не сказали мне вполне определенно год назад, что у меня нет призвания ни для какого монашеского ордена? Все эти сравнения лишь подбрасывают хворост в огонь моих тайных мучений, моего безнадежного стремления к тому, чего я не могу получить, к тому, что недосягаемо.

Правильнее сказать, вопрос заключался не в том, какой орден больше привлекал меня, но – какой больше мучил, рисуя уединение, тишину, созерцание, которые никогда не будут моими.

Мне не позволено было ни гадать, есть ли у меня призвание к одному из них, выявляя различия между ними, ни даже размышлять о таких предметах. Это не подлежало обсуждению-.

Но картезианцы далеко, и то, что перед глазами, мучило меня больше всего. Может быть, картезианцы более совершенны, и потому более желанны, но они без сомненья недосягаемы из-за войны и из-за того, что я считал отсутствием призвания.

Если бы у меня было хоть какое-то духовное разумение, я бы догадался, что этот ретрит – лучшее время, чтобы взяться за проблему и решить ее, но не собственными усилиями и размышлениями, а с помощью молитвы и совета опытного священника. Где же еще искать опытного в этих вопросах человека, как не в созерцательном монастыре?

Что же со мной было не так? Думаю, непонимание, с которым я столкнулся год назад в исповедальной кабинке, и ложное впечатление, которое я произвел на разбиравшегося со мной капуцина, нанесло мне серьезный удар, и я просто боялся открыться еще раз. Интуитивно я чувствовал, что нужно выяснить, действительно ли мое столь горячее желание вести монашескую жизнь в монастыре есть лишь прелесть. Но старая рана еще не зажила, и я всем существом содрогался при мысли пройти через это еще раз.

Немая, безнадежная внутренняя борьба стала в этот год моей Страстной седмицей. Таково было мое участие в Страстях Христовых, начавшееся посреди ночи, с первым сдавленным рыданием на бдении Великого Четверга.