Семиярусная гора

К тому времени, как мы добрались до Юнгфрауйох[76], все готовы были пасть от нервного истощения, у Бонмаман от высоты началось головокружение, Папаша почувствовал себя дурно, в столовой я разразился слезами, а когда мы с Отцом и Джоном-Полом вышли прогуляться на снежное плато без черных очков, у нас еще и разболелись головы, так что в целом день был совершенно ужасен.

В Интерлакене, хотя Папаша и Бонмаман получили большое утешение, заняв комнаты, в которых всего несколько месяцев назад останавливались Дуглас Фэрбенкс и Мэри Пикфорд, семейство опозорил Джон-Пол: он рухнул в бассейн с золотыми рыбками и потом бежал через весь отель, кропя свой путь водой и клочьями ряски.

Последней каплей стал случай, когда официантка, обессилев от напряжения под наплывом сотен английских и американских туристов, каждого из которых нужно обслужить, упала в обморок с огромным подносом в руках и обрушила на пол лавину тарелок и блюд прямо за спинкой моего стула.

Мы были рады покинуть Швейцарию и вернуться во Францию, но к тому времени, как мы добрались до Авиньона, у меня развилось столь сильное отвращение к осмотру достопримечательностей, что я не захотел покинуть отель и отправиться в Папский дворец. Я остался в номере и читал «Тарзана». Я проглотил книгу прежде, чем Отец и Джон-Пол вернулись с этой прогулки, возможно единственной по-настоящему интересной за все это жалкое путешествие.

V

Папаша с большой неохотой отправился в Сент-Антонен, и вскоре снова стал порываться уехать: грязные улицы вызывали у него отвращение. Но Бонмаман отказалась двинуться с места, пока не истечет месяц, или сколько там времени у них оставалось по плану.

Одним из официальных общесемейных мероприятий в этот период стало посещение Монтобана и инспекция Лицея, в который меня должны были отправить осенью.

В конце августа в свете полуденного солнца кирпичные монастырского вида здания выглядят вполне невинно, они еще свободны от демонов в черных блузах, которые наполнят их в сентябре. Здесь мне предстояло испить в надлежащее время свою долю горечи.

Когда август подошел к концу, Папаша, Бонмаман и Джон-Пол, а также весь багаж отбыли на парижском экспрессе. В первую неделю сентября Сент-Антонен, с факельными шествиями, быстрыми польками и медленными шотландскими танцами под гирляндами японских фонариков на эспланаде, праздновал день своего небесного покровителя. Было еще много других развлечений и аттракционов, включая некоторые причудливые нововведения в помещениях тира. Помню, в одном конце городка к вершине дерева был привязан за лапу голубь, и все палили в него из дробовика. Пока он не издох. На другом конце города мужчины с берега реки стреляли в курицу, привязанную к плавучему ящику, закрепленному якорем посреди стремнины.

Сам я вместе с большинством городских мальчишек и молодежи принял участие в грандиозном соревновании: мы прыгали в реку и плыли за уткой, которую сбрасывали с моста. Ее в конце концов поймал респектабельный парень по имени Жорж, которого готовили на школьного учителя в педагогическом колледже Монтобана.

Тогда же, одиннадцати с половиной лет отроду, я влюбился в тихую маленькую девочку с белокурыми локонами, которую звали Анриет. Это было довольно легкомысленное увлечение. Она пришла домой и рассказала родителям, что в ее влюбился сынок англичанина, мамаша ее захлопала в ладоши, и домочадцы воспели в тот день аллилуйя. Когда я снова увидел ее, она была очень дружелюбна, и не без искусных уловок позволила мне бегать за ней вокруг дерева и ловить ее. Наконец искусственность этого развлечения дошла до меня, и я отправился домой. Отец сказал мне: «Что это я слышу: ты бегаешь за девочками, в твоем-то возрасте?» Но вскоре жизнь стала очень серьезной: спустя несколько недель я надел новую синюю форму и уехал в Лицей.

Хотя французский к этому времени я знал вполне прилично, в первый день на покрытом гравием школьном дворе, в окружении этих свирепых, угрюмых и темных, каких-то кошачьих физиономий, глядя в десятки пар блестящих враждебных глаз, я забыл все слова и едва отвечал на злобные вопросы, которыми меня засыпали. Моя тупость еще больше раздражала их. Они стали пинать меня, тянуть и выкручивать мне уши, толкать друг на друга и выкрикивать всякие оскорбления. Я научился множеству ругательств и богохульств в эти первые дни, просто потому что был прямым или косвенным объектом большинства из них.

Впоследствии, когда привыкли к моей бледной, голубоглазой и глупой на вид английской физиономии, все меня приняли и стали вполне дружелюбны и вежливы. Однако ночью, лежа без сна в огромном темном дортуаре, прислушиваясь к сопению этих маленьких волчат, к доносящимся сквозь тьму и пустоту ночи скрежету поездов и безумному металлическому воплю сигнальной трубы в дальних казармах Сенегальских частей, я впервые познал болезненные приступы одиночества, пустоты и оставленности.