Семиярусная гора

Но эти французские дети казались значительно более жесткими, циничными и не по годам развитыми, чем все, кого я видел прежде. Как же я мог примирять их с тем идеалом Франции, который был у моего отца, который был и во мне, еще в смутной, зачаточной форме? Думаю, что единственный ответ – corruptio optimi pessima[79]. Коль скоро зло есть повреждение или отсутствие добра там, где ему следовало быть, и не есть нечто реально существующее само по себе, значит наибольшее зло появляется там, где повреждено высочайшее добро. Самое страшное, что случилось с Францией – это вырождение французской духовности в легкомыслие и цинизм, французского ума – в софистику, французского достоинства и изящества – в мелкое тщеславие и театральность, французской любви – в отвратительную похоть, а французской веры – в сентиментальность и инфантильный атеизм. Все это было представлено в Лицее Энгра в Монтобане.

Однако, как сказано, я приспособился к ситуации, примкнул к группе более-менее мирных товарищей, у которых было больше остроумия, чем сквернословия, и которые оказались действительно самыми умными детьми в младших классах. Я сказал «умными», но подразумевал и «развитыми».

Но у них были свои идеалы и амбиции. И действительно, к середине первого года мы все как одержимые писали романы. В дни, когда нас выводили на прогулки за город, все шли, растянувшись длинной вереницей пар, но ближе к окраине разбивались на группки, и тогда мы с друзьями собирались вместе, вышагивая с видом превосходства – шапки на затылок и руки в карманы, – как и положено крупным интеллектуалам, и обсуждали наши романы. Обсуждение не сводилось к простому пересказу сюжетов наших писаний, был и некоторый взаимный обмен критикой.

Например – я увлеченно сочинял грандиозную приключенческую историю, действие которой происходило в Индии, а стиль обнаруживал влияние Пьера Лоти[80]. Писалась она по-французски. В одной из перипетий сюжета у меня появлялся герой, который, оказавшись в стесненном финансовом положении, принимал взаймы некоторую сумму от героини. Этот сюжетный ход вызвал бурный протест со стороны моих собратьев, которые усмотрели здесь искажение образа благородного романтического героя. Ты что, принять деньги от героини! Allons donc, mon vieux, c’est impossible, ça! C’est tout à fait inoui! [81] Мне самому такое не пришло бы в голову, но изменения я внес.

Собственно этот роман, сколько я помню, так и не был закончен. Но другие два, помимо написанных в Сент-Антонене до поступления в Лицей, я все-таки дописал. Кое-как намаранные в ученических тетрадях, они были щедро иллюстрированы пером и чернилами, причем чернилами преимущественно ярко-синими.

Одно из главных произведений, помню, было навеяно «Вперед, на запад!» Кингсли и «Лорной Дун»[82], – о человеке, жившем в Девоншире в шестнадцатом веке. Злодеи все были католиками, союзниками Испании; книга оканчивалась грандиозной морской баталией у берегов Уэльса, которую я очень старательно иллюстрировал. В одном месте повествования священник, один из злодеев, поджигает дом героини. Своим друзьям я об этом не рассказывал, боясь их оскорбить. Все они были католиками хотя бы номинально, и воскресным утром вместе с другими учениками выстраивались во дворе парами, чтобы идти в церковь к мессе.

С другой стороны, не думаю, чтобы они были очень знающими католиками: однажды, отправляясь из Лицея на одну из наших загородных прогулок, мы проходили мимо двух фигур в черных сутанах, с густыми черными бородами. Они стояли на площади перед нашей школой, и один из товарищей шепнул мне на ухо: «Иезуиты!». Он, видимо, побаивался иезуитов. Теперь, когда я больше знаю о католических орденах-, я понимаю-, что это были не иезуиты, а миссионеры-пассионисты[83], с белыми значками на груди.

Поначалу, если я проводил воскресенье в Лицее, я оставался в Permanence [84], вместе с теми, кто не ходил на мессу в Собор. То есть я сидел в учебной зале, читая романы Жюля Верна и Редьярда Киплинга (я был под сильным впечатлением от французского перевода романа The Light That Failed [85]). Потом отец определил меня слушать вместе с горсткой других ребят маленького протестантского пастора, приходившего в Лицей наставлять нас в вере.

Воскресным утром мы собирались вокруг камина в промозглом восьмиугольном здании – протестантском «храме», построенном на одном из кортов. Пастором был маленький серьезный человек, он изъяснял нам притчи о добром самарянине, мытаре и фарисее, и тому подобное. Я не припоминаю каких-либо особенно глубоких духовных рассуждений, но ничто не мешало ему преподносить нам наглядный моральный урок.