Семиярусная гора

Мюра было чудесное место. Оно утопало в глубоком снегу, жмущиеся друг к другу дома с заснеженными крышами оживляли склоны трех соседних холмов контрастным серо-голубым и аспидно-черным орнаментом. Городок теснился у подножья скалы, увенчанной колоссальной статуей Богоматери Непорочного Зачатия. Тогда она показалась мне слишком масштабной и слишком выспренней в передаче религиозного чувства. Теперь-то я понимаю, что в ней не было религиозной чрезмерности. Просто эти люди хотели наглядными средствами показать, как они любят Пресвятую Деву, Которая действительно достойна любви и поклонения, как всесильная Царица, всеблагая и всемилостивая Госпожа, могущественная заступница за нас пред престолом Бога, величественная в славе своей святости и в полноте благодати Матерь Божия. Она любит детей Божиих, которые рождены в мир с образом Божиим в душах своих. Но всесильная любовь Ее забыта и не понята в этом слепом и безрассудном мире.

Однако я вспомнил Мюра для того, чтобы поговорить не о статуе, а о мсье и мадам Привá. Это люди, у которых мы собирались остановиться, и задолго до того, как мы добрались до Мюра, когда поезд еще взбирался по заснеженной долине со стороны Орийака[89] на противоположный склон горы Канталь[90], Отец говорил мне: «Погоди, ты еще не видел чету Прива».

В известном смысле они замечательные люди, каких редко встретишь в жизни.

Овернцы обычно ростом невысоки. Оба Прива были чуть выше меня двенадцатилетнего, правда, я был высок для своего возраста. Думаю, мсье Прива был футов пяти и трех или четырех дюймов, не более. Но он был очень широкоплеч, человек огромной силы. Казалось, что шеи у него нет, а голова вырастает в цельной колонне из костей и мышц прямо от плеч. В остальном тень его была почти совершенно квадратной. Как и большинство крестьян в этих местах, он носил черную широкополую шляпу, которая придавала ему еще бо́льшую значительность, когда его трезвые и разумные глаза мирно глядели на вас из-под правильной формы прямых бровей, подчеркнутых такими же прямыми полями шляпы. Эти две прямые, два уровня правильности поддерживали впечатление прочности, незыблемости и невозмутимости, которое он производил повсюду, работал он или отдыхал.

Его маленькая жена скорее походила на птичку – тоненькую, серьезную, основательную, быструю, но тоже исполненную миролюбия и невозмутимости, которые, как я теперь знаю, происходят от жизни с Богом. Она носила смешной маленький головной убор, который я не могу описать иначе, как водруженную на макушку небольшую сахарную голову, слегка приправленную черным кружевом. Овернские женщины до сих пор носят такие уборы.

Мне очень приятно вспоминать этих хороших и добрых людей, хоть память и не сохранила подробностей. Я просто помню их доброту и великодушие по отношению ко мне, их миролюбие и крайнюю простоту. Они вызывали искреннее почтение, и думаю, в своем роде, конечно, были святыми. Их святость была наглядной и впечатляющей: они вели самую обыкновенную жизнь, занимались простыми ремеслами, будничными делами, повседневной работой, но живущая в них благодать и привычное единение с Богом в глубокой вере и любви освящали их и придавали сверхъестественный порядок всему, что они делали.

Ферма, семья и церковь – вот все, что занимало эти добрые души. Но жизнь их была полна.

Отец, который все больше задумывался о моем физическом и нравственном здоровье, понимал, какое сокровище он нашел в лице этой пары, и Мюра казалось привлекательным как место, где мне следовало бы набраться здоровья.

Той зимой в Лицее я провел в общей сложности несколько недель в лазарете с простудами, и следующим летом, когда Отцу предстояло отправиться в Париж, он воспользовался возможностью снова отправить меня на несколько недель в Мюра, чтобы Прива откармливали меня маслом и отпаивали молоком, и вообще, заботились обо мне всеми возможными способами.

Эти недели я никогда не забуду, и чем дольше я о них думаю, тем больше понимаю, что, без сомненья, обязан Прива намного большим, чем просто благодарностью за молоко и масло, и вообще – хорошее питание для моего тела. Они относились ко мне как к собственному сыну, но я благодарен им не только за доброту и заботу, великодушие и деликатное внимание, без навязчивости или обычной фамильярности. Ребенком, да и позднее, я противился собственнической привязанности со стороны любого человека – во мне всегда преобладало инстинктивное желание держаться в таких случаях подальше и оставаться свободным. И только с по-настоящему духовными людьми мне бывало легко и спокойно.

Вот почему меня радовала любовь ко мне Прива, и я был готов любить их в ответ. Их любовь не удерживает при себе, не ставит свое тавро, не порабощает назойливым проявлением чувств, не ловит в силки собственных интересов.