Семиярусная гора

Я любил убегать в леса или забираться в горы. Плон-дю-Канталь походила скорее на большой холм, чем на гору. Я поднимался на нее с племянником Прива. Он учился в католической школе, где преподавали священники. Я и не представлял, что не все мальчишки разговаривают так, как шалопаи, с которыми жизнь свела меня в Лицее. И как-то, не задумываясь, позволил себе одно из этих выражений, которые в Монтобане слышишь сто раз на дню. Он был задет, и спросил, где я подцепил этот жаргон. Мне стало стыдно, но его снисходительность поразила меня. Он сразу закрыл тему, словно забыл об этом. У меня же создалось впечатление, что он извиняет меня как иностранца, который не вполне понимает смысл сказанного.

В целом эта поездка в Мюра была для меня большой благодатью. Понимал ли я это? Я ведь даже не знал, что такое благодать. Хотя добродетельность Прива и впечатлила меня, и я догадывался, что было ее источником, мне тогда не приходило в голову в чем-то походить на них или извлечь какую-то пользу из их примера.

Кажется, я лишь однажды говорил с ними о религии. Мы сидели все вместе на балконе с видом на долину и горы, на наших глазах погружавшиеся в синеву и пурпур сентябрьских сумерек. Разговор каким-то образом зашел о католиках и протестантах. И тут я почувствовал, что сама добродетельность и правильность Прива противостоит мне, я словно оказался пред лицом неприступной крепости.

Я принялся как мог оправдывать протестантизм. Они сказали что-то вроде того, что не понимают, как я смогу жить без веры: для них существовала только одна Вера, одна Церковь. И я выдвинул соображение, что все религии хороши, все они так или иначе ведут к Богу, и каждый человек должен выбирать свой путь в согласии со своей совестью и устраивать жизнь в соответствии со своими взглядами.

Они не стали спорить. Просто посмотрели друг на друга и пожали плечами. И мсье Прива сказал, спокойно и грустно: «Mais c’est impossible» [91].

Было унизительно и страшно ощущать, как все их молчание, миролюбие и сила обратились против меня, обличая мою отчужденность от них, от их надежной безопасности, их защиты, от их жизненной силы, – по моей собственной вине, из-за моего своеволия, невежества и протестантской гордыни.

Унизительным было и то, что мне хотелось, чтобы они спорили, а они презирали спор. Они-то сознавали, а я нет, что моя позиция, стремление спорить и дискутировать на религиозные темы происходят от фундаментального недостатка веры, пристрастия к собственным оценкам и мнениям.

Более того, они как будто понимали, что я ни во что не верю, а если бы сказал, что верю, это были бы пустые слова. Однако они не дали мне понять, что это простительно для ребенка или неважно, что со временем все само собой образуется. Я никогда не встречал людей, для которых вера была бы так важна. Прямо они не могли мне помочь. Но то, что они могли, я уверен, – они делали, и я счастлив, что это так. Я от всего сердца благодарю Бога, что их так глубоко волновало мое безверие.

Бог весть, сколь многим я обязан этим двум чудесным людям. Зная их любовь, я внутренне уверен, что их молитвам я обязан благодатью, особенно – благодатью обращения и даже монашеского призвания. Кто скажет? Но однажды я это узнаю, и это прекрасно – верить, что увижу их снова и смогу поблагодарить.

VI

Отец уехал в Париж, куда его пригласили в качестве шафера на свадьбу друга прежних лет из Новой Зеландии. Капитан Джон Кристл сделал карьеру в британской армии и стал офицером гусарского полка[92]. Позднее его назначили начальником тюрьмы; но он не был человеком угрюмым, как можно было бы предположить. После свадьбы капитан и его жена отправились в свадебное путешествие, а мать новой миссис Кристл приехала с Отцом в Сент-Антонен.

Миссис Страттон оказалась впечатляющей личностью. Музыкант и певица, правда, не помню, выступала ли она на сцене; во всяком случае, она не являла собой театральный типаж, скорее наоборот. Хотя и было что-то такое в ее манерах.

Ее никак нельзя было назвать пожилой, в ней чувствовалась женщина огромной энергии, силы характера, мощного ума и таланта, твердых и определенных взглядов на вещи. Вызывали уважение ее убеждения и многочисленные дарования, но более всего – огромное чувство собственного достоинства. Рядом с ней вы ощущали, что ее скорее следовало бы называть Леди Страттон, или «Графиня такая-то».

Поначалу меня тайно возмущало то влияние, которое она сразу стала оказывать на нашу жизнь. Мне казалось, что она слишком уж по-хозяйски распоряжается нашими делами. Но даже я смог понять, что ее мнение, совет и руководство весьма ценны. Думаю, именно благодаря ей, и никому другому, мы отказались от мысли жить постоянно в Сент-Антонене.