Семиярусная гора

Поначалу я ездил домой почти каждое воскресенье, вставая к раннему поезду Монтобан – Вильнувель, который отправлялся в пять тридцать утра. Я умолял отца забрать меня из этой противной школы, но тщетно. Через пару месяцев я привык и уже не был так удручен. Рана больше не кровоточила, но я никогда не был счастлив или спокоен в жестокой и неприятной атмосфере среди этих кирпичных стен.

Дети, с которыми я общался в Сент-Антонене, были совсем не ангелы, но отличались определенной простотой и приветливостью. Конечно, мальчики, учившиеся в лицее, были того же племени и того же покроя, разве что происходили из более состоятельных семей: все мои друзья в Сент-Антонене, с которыми я сидел за партой начальной школы, были детьми рабочих или крестьян. Но когда пару сотен этих южно-французских мальчишек собрали вместе и заключили в тюрьму Лицея, в их душах и умах произошла неуловимая перемена. Я заметил, что, когда я с ними один на один, вне школьных стен, они вполне добродушны, миролюбивы и человечны. Но стоило им собраться вместе, казалось, некий дух дьявольской жестокости, порочности, непотребства, богохульства, злобы и ненависти объединял их против всего доброго и против друг друга в насмешничаньи, свирепой драчливости, громогласном и неудержимом сквернословии. Соприкосновение с этой волчьей сворой ощущалось как соприкосновение с мистическим телом дьявола, и члены этого тела, особенно в первые дни, не жалея сил третировали меня без милосердия.

Ученики были разделены на две строго обособленные группы, я был среди “les petits”[77], тех, кто в “quatrième”, – четвертом классе, и ниже. Старшим было по пятнадцать – шестнадцать лет, и среди них было несколько здоровых угрюмого вида хулиганов, с густыми черными волосами до самых бровей. Они были физически сильнее всех остальных и глупее, зато гораздо искуснее в злобных проделках, громче в сквернословии, и остервенело жестоки, когда на них найдет. Конечно, они не всегда бывали враждебны, но порой их дружба была опаснее, чем вражда, и на самом деле именно она приносила наибольший вред: хорошие ребята, придя в школу, вскоре привыкали терпеть все гнусности этой шпаны, чтобы не получить по голове за недостаточное их одобрение. И таким образом вся школа, или, по крайней мере, наша ее часть, попала под их влияние.

Размышляя о родителях-католиках, которые посылают детей в школы вроде этой, я спрашиваю себя, все ли в порядке с их головами. Ниже по реке, в большом чистом белом здании располагался колледж, где преподавали маристы[78]. Я никогда там не был: меня отпугивала его идеальная чистота. Но я знал двух мальчиков, которые туда ходили. Это были дети маленькой женщины, которая держала кондитерскую напротив церкви в Сент-Антонене, и я помню их как исключительно приятных и очень добрых ребят. И никому не приходило в голову презирать их за благочестие. Как непохожи они были на продукт нашего Лицея!

Когда я задумался об этом, меня поразила мысль: какой груз моральной ответственности взваливают на свои плечи родители-католики, не посылая своих детей в католические школы. Те, кто не в Церкви, не могут этого понять. От них и нельзя ожидать этого. Они способны только усвоить, что настойчивые призывы к католическому образованию, – всего лишь прибыльная уловка, с помощью которой Католическая церковь якобы пытается упрочить власть над людскими умами и свое материальное благополучие. И конечно, большинство не-католиков воображают, что церковь неимоверно богата, что католические институты загребают огромные барыши, и все деньги идут в специальные закрома, чтобы покупать серебряные блюда для Папы и сигары для Коллегии кардиналов.

Могут ли быть сомнения, что мир невозможен в мире, где все делается для того, чтобы молодежь любых наций выросла совершенно безо всякой морали и религиозной дисциплины, без намека на внутреннюю жизнь, без духовности, милосердия и веры, которые одни лишь могут служить гарантией договорам и соглашениям, заключаемым правительствами?

И католики, тысячи католиков смеют сокрушаться и роптать на то, что Бог не слышит их молитву о мире, когда сами они отвергли не только Его волю, но и просто природное здравомыслие и благоразумие, позволив своим детям развиваться в соответствии с нормами цивилизации гиен.

Опыт жизни с такого рода людьми, каких я встретил в Лицее, был для меня нов, но скорее в количественном отношении, чем по сути. В какой-то степени животное начало, жесткость, бесчувственность, недостаток совести были и во мне, как почти во всех, кого я встречал.