Семиярусная гора

Догерти был человеком широких взглядов, и я понял, сколь многим обязан ему, лишь покинув Окем. Если бы не он, я, вероятнее всего, застрял бы на годы в пятом классе, безуспешно пытаясь пройти аттестацию по математике. Он понял, что мне лучше сосредоточиться на французском и латыни, чтобы получить аттестат повышенного уровня. Хотя экзамены по этим предметам очень сложны, туда, по крайней мере, не входит математика. А аттестат повышенного уровня имел куда больший вес, чем любой другой. Именно Догерти с самого начала стал готовить меня к университету, нацеливая на Кембриджское стипендиатство. Именно он позволил мне следовать собственным склонностям, изучать современные языки и литературу, занимаясь в основном самостоятельно в библиотеке: современную литературу тогда в Океме не преподавали.

Это было очень великодушно, тем более что сам Догерти любил классиков, особенно Платона, и мечтал заразить всех нас. Но этой болезни я всей душой сопротивлялся, классика казались мне скукой смертной. Я не вполне понимал, почему терпеть не могу Платона: но после первого десятка страниц «Государства» я решил, что не в состоянии вынести Сократа и его друзей, и боюсь, эта антипатия осталась со мной навсегда. Вряд ли здесь причина интеллектуального свойства: сходную неприязнь я испытываю и к философскому идеализму. Но мы читали «Государство» по-гречески, и текст был настолько сложен, что всерьез овладеть философской идеей не получалось. Я был так беспомощен в грамматике и синтаксисе, что на большее у меня не хватало времени.

Однако уже через несколько месяцев «Добро, Правда и Красота» вызвали у меня подспудный протест, став символом великого греха платонизма – сводить всю реальность к чистой абстракции. Словно конкретные, частные, реальные объекты не имеют собственной реальности, а представляют собой тени каких-то далеких универсальных идеальных сущностей, которые занесены в огромную картотеку где-то на небесах, где демиурги кружат вокруг Логоса, выражая свое восхищение в высоких звуках флейты английского интеллектуализма. Платонизм переплетался с религиозными представлениями директора, высокодуховными и интеллектуальными. Он был несколько ближе к Высокой Церкви[116], чем большинство людей в Океме. Тем не менее, понять, во что он конкретно верит, было не легче.

Помимо ежедневного посещения часовни, один час в неделю нам преподавали религию, причем преподаватели часто сменялись. Первый ограничился тем, что попытался вместе с нами одолеть Книгу Царств. Второй, плотный маленький йоркширец, обладавший талантом высказываться ясно и определенно, однажды познакомил нас с Декартовым доказательством собственного бытия и бытия Божия. Это, сказал он, по его мнению, составляет основу всякой религия. Я принял Cogito ergo sum[117] с меньшими оговорками, чем следовало, хотя должен был бы соображать, что любое доказательство самоочевидного неизбежно иллюзорно. Как можно построить какую-либо философию, если у вас нет базовых аксиом для доказательства менее наглядных умозаключений? Если вам придется доказывать даже основополагающие понятия своей метафизики, у вас никогда не будет самой метафизики, не будет строгого обоснования ни для чего. Ибо первое же ваше доказательство вовлечет вас в бесконечный обратный путь, где вы будете доказывать, что доказываете то, что доказываете, и так далее, во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубовный.[118] Если Декарт считал, что необходимо доказывать даже собственное существование – тем фактом, что он мыслит, а значит мысль его существует в каком-то субъекте, – то как он для начала докажет, что мыслит? Вторая же ступень рассуждения – что Бог существует, потому что у Декарта есть ясное о нем представление – не убеждало меня ни тогда, ни теперь. Существуют куда более убедительные доказательства Божия бытия, чем это.

Что касается директора, то он, когда преподавал нам религию, а это было в последний год моего обучения в Океме, пересказывал нам Платона, а мне задал читать А. Э. Тейлора[119], что я и делал, но неохотно, не пытаясь вникнуть в то, что читаю.

В 1930 году, когда мне исполнилось пятнадцать, но прежде, чем произошло все вышеописанное, во мне наметилась склонность к интеллектуальному бунту. Внезапное и резкое стремление к независимости, к реализации своей индивидуальности, вполне естественные для моего возраста, приняли нездоровый эгоистический оборот. Обстоятельства словно подталкивали меня отгородиться ото всех и идти своей дорогой. Какое-то время внутренние страдания и бури подросткового возраста еще смиряли меня, да и сам я добровольно, порой даже охотно подчинялся авторитету, образу действий и обычаям окружающих, имея все-таки некоторую толику веры и религиозного воспитания.