Семиярусная гора

Но еще в Шотландии я начал показывать зубы и восставать против унизительной подчиненности другим, а теперь выстроил жесткую линию сопротивления всему, что меня не устраивало: будь то мнения и желания других людей, их распоряжения, или они сами. Я буду думать и делать что хочу, пойду своей дорогой. С теми, кто хотел и имел власть мне помешать, я был внешне вежлив, но внутренне противился не меньше: я следую своей воле, иду своим путем.

Папаша и Бонмаман, посетив Европу в 1930 году, фактически распахнули для меня двери в мир и дали мне независимость. Экономический кризис 1929 года не сломил Папашу, потому что деньги его не были вложены в рухнувшие компании, но косвенно кризис сказался на нем так же серьезно, как и на всех рядовых людях.

В июне 1930-го все они приехали в Окем – Папаша, Бонмаман и Джон-Пол. Это был спокойный приезд. Они больше не штурмовали города. Великая депрессия всё изменила. Да и они уже они привыкли к путешествиям по Европе. Волнения и страхи прежних дней несколько поутихли, и путешествия их стали относительно – но только относительно – безмятежными.

Они заняли две большие комнаты в запутанной, как лабиринт, гостинице «Кроун Инн» в Океме, и первое, что сделал Папаша, – увел меня в одну из комнат для разговора, который в итоге весьма способствовал моей эмансипации.

Впервые в жизни со мной обращались как со взрослым, который способен позаботиться о себе и иметь свое суждение в деловой беседе. В действительности я ничего не смыслил в делах. Но Папашу, расписывающего наше финансовое положение, я слушал так, словно понимал каждое его слово, и к концу разговора оказалось, что я действительно уловил все самое главное.

Никто не знает, что может случиться в мире в ближайшие десять-двадцать лет. Гроссет и Данлап все еще в бизнесе, а с ними и Папаша, но никто не в силах предсказать, не уволят ли его, и не прекратит ли существование сам бизнес. Чтобы обеспечить Джону-Полу и мне возможность окончить школу, поступить в университет, и чтобы не оставить нас голодать до тех пор, пока мы сумеем найти работу, Папаша изъял деньги, которые намеревался оставить нам по завещанию, и вложил их туда, где они сохранятся максимально надежно, – в некий страховой полис, с которого нам ежегодно будет выплачиваться определенная сумма. Он расписал всё на бумаге и продемонстрировал мне цифры, я с умным видом кивал. Деталей я не уловил, но понял, что смогу спокойно продержаться года до 1940. Правда, не прошло и двух лет, как Папаша обнаружил, что волшебный страховой полис работает не столь аккуратно, как он рассчитывал, так что ему пришлось вновь поменять стратегию, с небольшой потерей денег.

Закончив пояснения, Папаша вручил мне листок с расчетами, выпрямился на стуле и, глядя в окно и поглаживая рукой лысую макушку, сказал: «Итак, дело сделано. Теперь, что бы ни случилось со мной, о вас обоих позаботятся. Вам не о чем беспокоиться ближайшие несколько лет, да».

Не только взрослый разговор, но и великодушие Папаши потрясли меня. Ведь он старался организовать всё таким образом, чтобы защитить нас, даже если его благосостояние будет разрушено. К счастью, он избежал краха.

В тот день в Океме Папаша увенчал свое великодушие и признание моей зрелости еще одной совершенно поразительной уступкой. Он сказал мне, что не против моего курения, и даже подарил мне трубку. А ведь мне было пятнадцать, учтите, да и Папаша всегда ненавидел курение. Кроме того, курение было запрещено правилами школы. Правилами, которые я систематически нарушал весь этот год, скорее для того, чтобы утвердить собственную независимость, чем ради удовольствия лишний раз разжечь трубку, туго набитую горьким родезийским табаком.

Еще одна важная перемена произошла, когда наступили каникулы. Было решено, что я больше не буду проводить каникулы у Тети Мод и прочих родственников на окраинах Лондона. Мой крестный, старый папин друг еще по Новой Зеландии, имевший теперь кабинет на Харли-стрит[120], предложил мне останавливаться у него, а это означало, что большую часть дня я был свободен и мог делать, что хотел.

Том – мой крестный – вскоре стал человеком, которого я глубоко уважал, которым восхищался и который тогда оказал на меня большое влияние. Он тоже считал меня разумнее и взрослее, чем я был на самом деле, и это мне льстило. Но ему предстояло убедиться, что доверял он мне излишне.