Семиярусная гора

Правда, которую многие не понимают, состоит в том, что, пытаясь бежать от страданий, мы их умножаем. Чем сильнее мы боимся страданий, тем больше страдаем, потому что даже мелкие и незначительные поводы теперь приводят к мучениям – пропорционально страхам. В конце концов человек, больше всех бежавший от страдания, более всех мучается, причем от причин уже настолько ничтожных и тривиальных, что иной скажет, что их и нет в реальности. Само существование становится объектом боли и ее источником, а бытие и сознание – величайшей мукой. Такова еще одна уловка дьявола – использовать наше отношение к жизни, чтобы вывернуть наизнанку нашу природу, выпотрошить способности к добру, или обратить их против нас.

Все лето мы ходили в больницу раз или два в неделю. Сделать мы ничего не могли, поэтому только сидели рядом с Отцом, смотрели на него и что-нибудь рассказывали. Ответить он не мог, но всё понимал.

Пусть отец не мог говорить, но кое-что он все-таки мог. Однажды я пришел к нему и увидел, что вся постель его усыпана набросками, сделанными на голубых листочках из блокнота. И это были настоящие, отличные рисунки. Они были совсем не похожи на то, что он делал прежде: я увидел изображения строгих святых, наподобие византийских, с бородами и большими нимбами.

Отец был единственным из нас, кто имел веру, и я не сомневаюсь, что верил он сильно. Отрезанный от внешнего мира, он страдал от физической немощи, но его воля и ум, неповрежденные, были обращены к Богу, Который был с ним и в нем, и Который, верю, посылал ему свет, помогавший осмыслить и обратить во благо страдание, совершенствовать душу. Это была великая душа, большая, полная естественной благодати, и сам он был человеком исключительной интеллектуальной честности, искренним и ясно мыслящим. И его скорби, эта страшная болезнь, которая неуклонно и безжалостно сводила его в могилу, не смогла в конечном счете его сломить.

Души как атлеты, им нужны достойные соперники, чтобы проходить испытания, расти, набрать силу и снискать подобающую им награду. Мой отец боролся со своей опухолью, но никто из нас не понимал этой борьбы. Мы думали, болезнь побеждает, а она возвеличивала его. Я думаю, Господь уже отмеривал меру истинной жизни, которая станет его наградой, поскольку вера Отца была гораздо большей, нежели любой богослов счел бы достаточным «необходимым средством» [130] для спасения. Отец заслужил эту награду, битва его была подлинной, она не была ни напрасной, ни тщетной, ни пустой тратой сил.

В рождественские каникулы я виделся с ним лишь раз или два. Дела обстояли так же. Большую часть каникул я провел в Страсбурге. Том отправил меня туда, чтобы я практиковался в языках – немецком и французском. Я остановился в большом протестантском Pension на Рю Финкматт и оказался под опекой одного из профессоров университета, друга семьи Тома и известного протестантского ученого.

Профессор Херинг – сердечный приятный человек с рыжей бородой, один из тех не часто встречающихся протестантов, что поражают своим сходством со святыми – благодаря глубокому внутреннему покою и миру, которые профессор, видимо, обрел, читая Отцов Церкви. Он преподавал богословие. Впрочем, о религии мы почти не говорили. Однажды один из студентов объяснил мне основные положения унитарианства[131], и когда все ушли, я спросил об этом профессора. Он сказал «все правильно», тоном, свидетельствующим, что он одобряет, в несколько академическом и эклектическом духе, все эти различные формы веры; или скорее, что они занимают его с точки зрения социолога, как объективно интересные проявления главного человеческого инстинкта. Действительно, протестантское богословие подчас представляет собой не более чем соединение социологии и истории религии, но я не стану обвинять профессора в том, что он учил именно в этом духе, поскольку не имею ни малейшего представления о том, как он преподавал.

Один раз я сходил за компанию в лютеранскую церковь и выслушал длинную проповедь на немецком, которую не понял. Вот, собственно, и все богослужение, что я видел в Страсбурге. Куда больше меня занимала Жозефина Бейкер, высокая, худая чернокожая девица, приехавшая из какого-то американского городка вроде Сент-Луиса и исполнявшая в одном из театров J’ai deux amours, mon pays et Paris[132].

Потом я вернулся в школу, коротко повидав Отца на обратном пути через Лондон. Не прошло и недели, как однажды утром меня вызвали в кабинет директора. Он положил передо мной телеграмму, сообщавшую, что мой отец умер.

Горестная история завершилась, а я ничего из нее не вынес. Я просто не мог осознать: вот человек замечательного, блестящего ума, огромного таланта, великого сердца, более того – человек, который привел меня в мир, воспитал, заботился обо мне, сформировал мою душу, с которым я связан узами любви, восхищения, уважения… и он убит опухолью в мозгу.