Семиярусная гора

Той девушке меня представил католический священник из Кливленда, игравший в шаффлборд[138] в мирской одежде и без священнического воротничка. В первый же день он перезнакомился со всеми на корабле. Что касается меня, то прошло два дня, прежде чем я осознал, что она на борту. Она путешествовала с парой тетушек, и эти трое мало общались с прочими пассажирами. Они держались особняком, сидя на палубе в своих креслах, и не общались с джентльменами в твидовых шляпах и солнцезащитных очках, фланирующими взад и вперед по прогулочной палубе.

Когда я впервые ее увидел, мне показалось, что она не старше меня. На самом деле она была почти вдвое старше. Но теперь, шестнадцать лет спустя, я понимаю, что и когда тебе дважды по шестнадцать, можно не быть старым. Она была маленькой, изящной, и выглядела так, словно слеплена из фарфора. У нее были большие широко открытые калифорнийские глаза, она не стеснялась разговаривать простодушным и вместе с тем независимым тоном, а в голосе ощущалась некая томность, словно она привыкла мало спать по ночам.

Моим ослепленным взорам она немедленно предстала героиней всех возможных романов, и я едва не пал ниц к ее стопам прямо на палубе. Отныне она могла бы надеть на меня ошейник и водить за собой на цепочке. Я проводил дни, пересказывая ей и ее тетушкам все, о чем мечтал и к чему стремился, а она в свою очередь пыталась научить меня бриджу. Это было бесспорное свидетельство ее победы, потому что я никогда и никому не позволял даже пытаться проделывать со мной такое! Правда, и она не преуспела в этом начинании.

Мы разговаривали. Неутолимая рана внутри меня росла и кровоточила, а я делал все возможное, чтобы она кровоточила еще больше. Аромат ее духов и особенный запах сигарет без никотина, которые она курила, преследовали меня повсюду и мучили в каюте.

Она рассказала мне, как однажды была в одном знаменитом ночном клубе в знаменитом городе, и как одна знаменитая особа, принц королевской крови долго и пристально смотрел на нее, а потом вдруг поднялся и двинулся к ее столику, но друзья заставили его сесть и взять себя в руки.

Я легко мог представить, что все князья и графы, которые, как известно, любят жениться на женщинах вроде Констанс Беннет[139], захотели бы взять ее в жены. Но, к счастью, на борту нашего славного судна не было князей и графов, и оно мирно несло нас по тихим темным волнам Северной Атлантики. Я сокрушался только, что не умею танцевать.

В полдень воскресенья мы прошли маяк Нантакета и к вечеру стали на карантин. Судно вошло в спокойные воды Нэрроуз[140], и в гавани драгоценными камнями засияли огни Бруклина. Корабль наполнился музыкой и теплым сиянием жизни, она пульсировала внутри темного корпуса и через иллюминаторы изливалась наружу, в июльскую ночь. Во всех каютах праздновали. Куда ни пойдешь, даже на палубу, где было тихо, оказываешься словно в центре декораций к кинофильму: идеальный фон для финальной сцены.

Я объявил о своей бессмертной любви. Я никогда не полюблю, не смогу полюбить никого, кроме нее. Это невозможно, непредставимо. Если она укроется на краю земли, судьба снова сведет нас вместе. От начала мира эта встреча предопределена движением звезд, она есть главный сюжет мировой истории. Такая любовь бессмертна, она побеждает время, преодолевает тщету человеческого существования. И так далее.

Она, в свою очередь, отвечала мне мягко и ласково. Звучало это примерно так: «Вы сами не понимаете, что Вы говорите. Этого не может быть. Мы больше никогда не увидимся». А на самом деле значило: «Ты хороший мальчик. Но, Бога ради, взрослей поскорее, пока кто-нибудь не выставил тебя на посмешище». Я вернулся в каюту и некоторое время рыдал над своим дневником, а потом, вопреки всем романтическим канонам, мирно отошел ко сну.

Спал я, однако, недолго. В пять утра я уже был на ногах и без устали мерил шагами палубу. Было жарко. Нэрроуз окутывал серый туман. Светало, постепенно из дымки возникали очертания других стоящих на якоре кораблей. Среди них был и лайнер «Ред Стар», где в это самое время, как я позднее узнал из газет, один из пассажиров уже накидывал себе на шею петлю.

В последнюю минуту перед тем, как сойти на берег, я успел ее сфотографировать, но, к моему величайшему сожалению, снимок получился размытым. Я так жаждал иметь ее фотографию, что подошел с камерой слишком близко, и лицо оказалось не в фокусе. Это был злой рок, и я на долгие месяцы погрузился в горе.

Все семейство, конечно, встречало меня в порту. Но переход был слишком резким. С сердцем, готовым разорваться от переполнявших его переживаний, я оказался в окружении веселых, мирных, уютных домашних хлопот. Все хотели говорить, наперебой расспрашивали и что-то рассказывали. Меня повезли прокатиться по Лонг-Айленду, показывали, где жила миссис Хёрст[141]. Но я только высовывал голову из окна машины, смотрел на кружение деревьев и мечтал умереть.