Семиярусная гора

Я никому не рассказал о том, что со мной происходило, и эта скрытность стала началом нашего отчуждения. С этого момента никто не мог с уверенностью сказать, чем я занят и о чем думаю. Я мог поехать в Нью-Йорк, не вернуться к обеду и никому не сообщить, где я был.

По большей части я нигде особенно и не бывал; ходил в кино, бродил по улицам, смотрел на толпы людей, ел хот-доги и пил апельсиновый сок в «Недикс»[142]. Однажды я, сильно волнуясь-, зашел в подпольное заведение, торговавшее спиртным[143]. А узнав спустя несколько дней, что туда нагрянула полиция-, сильно вырос в собственных глазах и повел себя так, словно с оружием в руках вырвался из опаснейшего городского притона.

Больше всего страдала от моей замкнутости Бонмаман. Годами она, сидя дома, размышляла, чем же Папаша целый день занят в городе, и теперь, когда у меня стали развиваться те же бродяжнические привычки, ей снова стали приходить на ум всякие странные вещи.

Но единственный порок, которому я предавался – болтаться по городу, куря сигареты и лелея сладкое чувство собственной независимости.

Я обнаружил, что Гроссет и Данлэп обогнали по публикациям Ровер Бойз. Они переиздали Хемингуэя, Олдоса Хаксли, Д. Г. Лоуренса, и я проглотил их все, сидя летними ночами на холодной веранде дома в Дугластоне, пока мошкара билась и трепыхалась о москитную сетку, привлеченная светом моей часами горящей лампы.

Я постоянно забегал в комнату дядюшки за словарем, и когда он увидел, какие слова я в нем разыскиваю, то, подняв брови, спросил: «Что ты там такое читаешь?»

В конце лета я отправился в Англию на том же судне, на котором прибыл сюда. На этот раз список пассажиров включал несколько девушек из Брин-Мора, несколько из Вассара[144], и откуда-то еще, все они собирались завершать образование во Франции. Остальные пассажиры, похоже, были сыщиками. Некоторые из них – профессионалы, прочие – любители; и те и другие сделали меня и девушек из Брин-Мора объектом неустанного наблюдения. Во всяком случае, общество на корабле явно делилось на две группы: одну из них составляла молодежь, вторую – люди постарше. Все дождливые дни мы просиживали в курительной комнате, крутя пластинки Дюка Эллингтона на портативном проигрывателе, принадлежавшем одной из девушек. Когда это занятие нас утомляло, мы бродили по всему кораблю, в поисках каких-нибудь веселых занятий. В трюме везли скот, и с ними была целая свора фоксхаундов. Нам нравилось спускаться в трюм и играть с собаками. Когда скот сгружали в Гавре, одна корова вырвалась на свободу и, обезумев, носилась по всему порту. Однажды мы втроем забрались в «воронье гнездо» на фок-мачте, куда нам, конечно, подниматься не полагалось. В другой раз мы устроили вечеринку с радистами, где я вступил в ожесточенный спор о коммунизме.

Еще кое-что произошло этим летом: я начал склоняться к тому, что я коммунист, хотя и не очень ясно представлял себе, что такое коммунизм. Так бывает нередко. Эти люди вполне безобидны в силу того, что совершенно инертны, плутают меж противоположных лагерей, на ничьей земле собственных заблуждений.

Их так же легко обратить в фашистов, как и перетянуть на сторону красных.

Противоположную партию на судне составляли люди среднего возраста. Ядром ее были краснолицые, крепко-сбитые копы, проводившие время за выпивкой, азартными играми, без конца ссорясь меж собой и скандаля на все судно по поводу молодежи, которая ведет себя так безобразно и дико.

По правде сказать, наш (мой и девушек из Брин-Мор) счет в баре был довольно большим, но мы никогда не напивались, потому что пили медленно, а в основном пичкали себя тостами с сардинками и прочими лакомствами, которые обычно подают на английских лайнерах.

На этот раз я ступил на землю Англии, одетый в гангстерский пиджак с подкладными плечами, купленный для меня Папашей в «Уоллахс»[145]. Новую светло-серую шляпу я натянул на глаза, и двинулся в Англию с приятным сознанием того, что почти без усилий с моей стороны произвожу впечатление весьма опасного человека.

Разделение двух поколений на корабле меня порадовало. Я был глубоко польщен. Это было как раз то, чего я хотел – оно укрепило мою уверенность в себе, стало залогом моего самоутверждения. Всякий человек старше моего возраста символизировал для меня некий авторитет. И вульгарность этих сыщиков, тупость пассажиров среднего возраста, которые верили собственным рассказам о нас, дали мне приятное чувство законного презрения ко всему их поколению. Поэтому я заключил, что теперь свободен от всяких авторитетов и никто не может дать мне совета, к которому мне следовало прислушаться. Все советы лишь прикрывают лицемерие, слабость, вульгарность или страх. Авторитеты установили старые и слабые, и корни его – зависть к радостям и удовольствиям молодых и сильных.