Семиярусная гора

В комнате было очень тихо и темно. Лежа в кровати, сквозь слабость, боль и тошноту я на миг ощутил, как тень еще одного посетителя скользнула в комнату.

Это была смерть, которая пришла постоять у моей постели.

Я не открывал глаз, скорее из-за безразличия, чем из-за чего-то еще. Нет необходимости открывать глаза, чтобы видеть этого посетителя. Смерть ясно видишь особым оком, что расположено в сердце, оком, которое реагирует не на свет, а на холод, поднимающийся из глубин нашего естества.

Вот этим зрением, этим внутренним оком, раскрытым навстречу холоду, лежа в полусне, я смотрел на гостя, смерть.

О чем я думал? Всё, что я помню – это глубокое безразличие. Мне было так дурно и мерзко, что уже не имело значения, жив я или мертв. Наверное, смерть подходила ко мне не очень близко и не дала прямо заглянуть в свои холод и тьму, иначе я бы испугался.

Лежа там в каком-то оцепенении, я сказал: «Давай же, мне все равно». А потом заснул.

Огромная милость, что смерть не взяла меня по слову моему в ту ночь, всего семнадцати лет от роду. Что бы было, если бы потайная дверь, уготованная мне, отверзлась, обнажила тьму и поглотила меня посреди того сна! Поверьте, это неоценимое благодеяние – то, что я вновь проснулся, и в тот день, и на следующую ночь, и неделю, и две спустя.

Ведь когда я лежал там, в сердце моем не было ничего, кроме безразличия – и в нем была своего рода гордыня и злость: будто сама жизнь виновата в моем страдании, а я в отместку выкажу ей свое презрение и умру. Месть? Кому? Что есть жизнь? Разве она существует отдельно от меня, независимо от меня? Нет, я не философствовал. Я только думал: «Если я должен умереть – что ж с того. О чем жалеть? Пусть я умру, и все будет кончено».

Религиозные люди, у которых есть вера и любовь к Богу, которые осознают, что есть жизнь, и что значит смерть, которые знают, что такое бессмертие души, не поймут, как все это происходит с людьми неверующими, и с теми, кто свою душу уже погубил. Им трудно представить, что кто-то может предстать пред лицом смерти безо всякого сожаления. Но им следовало бы понимать, что миллионы людей умирают так, как был готов умереть я, так, как я мог умереть.

Они бы сказали мне: «Ты, конечно, думал о Боге, и хотел молить Его о милости».

Нет. Насколько я помню, мысль о молитве не приходила мне на ум ни в тот день, ни в какой-либо из последующих за время моей болезни, да и, правду сказать, весь тот год. Если мысль о Боге и посещала меня, то только как отказ и отречение. Помню, что в том году, когда мы стояли в часовне и хором произносили апостольский символ веры, я нарочно крепко сжимал зубы и совершено осознанно декларировал собственный символ веры: «Я ни во что не верю». И я действительно думал, что ни во что не верю. На самом деле я лишь променял веру определенную, веру в Бога, Который есть Истина, на смутную и неопределенную веру в человеческие мнения и авторитеты, в брошюры и газеты – колеблющиеся, меняющиеся, противоречивые, которые я и сам как следует не понимал.

Мне бы хотелось описать для верующих людей то состояние, в котором тогда пребывала моя душа. Но это невозможно, если говорить трезвым, правильным, взвешенным прозаическим языком. Образ и аналогия тоже будут в известном смысле обманчивы, потому что сами в себе имеют некую жизнь, и создают впечатление какого-то реального бытия, какой-то энергии, действия. Но моя душа была просто мертва. Форма без содержания, ничто. Пустота, нечто вроде духовного вакуума, если говорить о сверхъестественном начале. Даже природные способности превратились в сморщенную шелуху того, чем им следовало быть.

Душа бестелесна. Это источник деятельности, «акт», «форма», побудительное начало. Она жизнь тела, но у нее должна быть и своя жизнь. Однако жизнь души не заключена ни в каком физическом, материальном объекте. И потому уподобление души без благодати телу без жизни есть лишь метафора. Но метафора очень точная.

Святой Терезе было видение ада. Она видела себя заключенной в узкой нише в горящей стене и ужасалась гнетущему ощущению жара и плена. Все это, конечно, символы. Однако образный смысл символа передает опыт души, которая, погибая во грехе, почти достигла предельной беспомощности и отчаяния и навеки отлучена от источника жизни, который для нее есть постижение и любовь.

И вот теперь я лежу в постели, тело отравлено гангреной, душа изъедена грехами. И мне все равно, жив я или мертв.

Худшее, что бывает с человеком в жизни, это утрата представления о жизни и смерти души. Худшее, что произошло в жизни со мной, – омерзительная холодность и безразличие, порожденные моими грехами даже перед лицом смерти.

Более того, я ничем не мог себе помочь. Никаких средств, никаких естественных способов выйти из этого состояния не было. Мне мог помочь только Бог. Кто молился обо мне? Когда-нибудь я узнаю. Но в домостроительстве Божественной любви именно по молитвам других людей подается такая благодать. По молитвам кого-то, кто любит Бога, я был однажды изъят из того ада, в котором был заключен, сам того не сознавая.