Семиярусная гора

Том дал объявление о смерти в «Таймс» и следил, чтобы похороны прошли достойно, но все равно это была всего лишь еще одна кремация. На этот раз в Голдерз-Грин[133]. Отличие сказалось только в том, что священнослужитель прочел больше молитв, часовня чуть больше походила на часовню, а Том настоял-, чтобы гроб был покрыт красивым шелковым полотном, сотканным где-то на Востоке.

Потом покров сняли, вкатили гроб за раздвижные двери, и в зловещих недрах огромного запутанного крематория, вдали от наших взоров, тело сожгли, а мы ушли.

Но все это, однако, не важно. Потому что, надеюсь, во Христе Живом я однажды снова увижу Отца. Я верю, что Христос, Сын Божий и Бог имеет власть воскресить ко славе Своего Воскресения умерших в Его благодати, и они в последний день разделят с Ним телом и душою славу Его Божественного наследия[134].

Смерть отца ввергла меня в уныние месяца на два. Но постепенно оно рассеялось. И когда это произошло, я понял, что больше ничто не мешает мне следовать своим желаниям. Я возомнил, что свободен. Лет пять или шесть мне потребовалось, чтобы осознать, в какую страшную ловушку я угодил. В том же году душа моя окончательно покрылась коростой и очерствела, выдавив последние остатки религии, которые когда-либо в ней были. Богу более не было места в пустом храме среди пыли и мусора, которые я теперь так ревностно охранял от незваных гостей, чтобы посвятить его служению собственной упрямой воле.

Так я окончательно стал человеком двадцатого столетия. Теперь я принадлежал миру, в котором жил. Я стал настоящим гражданином своего отвратительного века: века отравляющих газов и атомных бомб. Человеком, живущим на пороге Апокалипсиса, человеком, чьи вены наполнены ядом, живущим в смерти. Бодлер вполне мог обращаться ко мне, читателю: Hypocrite lecteur, mon semblable, mon frère…[135]

IV

Тем временем я сделал для себя одно открытие. Это поэт, настоящий-, романтический, но разительно отличающийся от своих современников, с которыми он так мало связан. Мне кажется-, я полюбил Уильяма Блейка по благодати Божьей. Эта любовь никогда не умирала, прочно вошла в мою жизнь и повлияла на весь ее ход.

Отцу всегда нравился Блейк, он пытался что-то мне в нем разъяснить, когда я был десятилетним ребенком. Странно то, что хотя «Песни невинности» и выглядят, и написаны как детские стихи, большинство детей их не воспринимает. По крайней мере, так это было со мной. Может быть, если бы я прочел их в возрасте четырех или пяти лет, все было бы иначе, но, когда мне исполнилось десять, я уже слишком много знал. Я знал, что тигры не пылают в чаще ночи. Какие глупости, думал я. Дети большие буквалисты.

В шестнадцать лет я был меньшим буквалистом. Я уже воспринимал блейковские метафоры, и они начинали трогать и поражать меня, хотя я еще не улавливал всей их глубины и силы. Я очень полюбил Блейка, читал его с большим терпением и вниманием, чем любого другого поэта, много думал о нем, но не мог разгадать. Я не имею в виду «Пророческие книги», – их до конца не понимает никто. Я не видел, как связать его с эпохой, а его идеи – между собой.

Однажды серым весенним воскресеньем я гулял в одиночестве по Брук-Роуд и поднялся на Брук-Хилл, где был стрелковый полигон. Это был длинный горбатый холм с несколькими одинокими деревьями на вершине, откуда открывался широкий вид на долину Катмос, в центре которой лежал городок Окем. Домики его сгрудились вокруг острого серого церковного шпиля. Я сидел на заборе и с высоты холма созерцал просторную долину от Коттесморских псарен на севере до Лэкс-Хилл и деревеньки Мантон на юге. Прямо напротив, на вершине другого холма, деревья теснили Берли Хауз, а к подножию моего склона подбирались окраинные красные кирпичные дома Окема[136].

Весь этот день я размышлял о Блейке. Помню, как я сосредоточился на нем и пытался проникнуться им. Я редко самостоятельно задумывался о подобных вещах, но теперь мне хотелось разобраться, что это был за человек, каких принципов придерживался, во что верил, что проповедовал.

С одной стороны, он пишет о «жрецах в черных рясах, что, кружа, стягивают плетями диких роз мои радости и желания». А с другой – он не выносит Вольтера, Руссо и им подобных, и питает отвращение ко всякого рода материалистическому деизму и всем благовоспитанным, отвлеченным, натуралистическим верованиям восемнадцатого века, агностицизму века девятнадцатого и, фактически, к большинству взглядов наших дней.

Атомы Демокрита
И Ньютоновы частицы света —
Песчинки у берега Красного моря,
Где так ярко сияют Шатры Израиля…

[137]

Я никак не мог примирить в уме одно видимое противоречие: Блейк был революционером, но ненавидел величайших и типичнейших революционеров своего времени, провозглашал свою бескомпромиссную оппозиционность людям, которые, как мне казалось, как раз и воплощают его наиболее характерные идеалы.