Семиярусная гора

Нет сомнения, что общество находится в ужасающем состоянии, что его войны и депрессии, его трущобы и прочее зло – главным образом плоды несправедливой общественной системы, которую нужно реформировать и очистить. Однако, если ты неправ, значит ли это, что прав я? если ты плох, следует ли из этого, что я хорош? Главная слабость коммунизма состоит в том, что по сути он – лишь еще одно порождение все того же материализма, который и есть источник и корень зла, которое коммунизм так ясно различает. Но ведь очевидно, что и сам коммунизм – ни что иное, как продукт заката капиталистической системы, он ведь словно собран из обломков той самой идеологии, которая была частью широкой аморфной интеллектуальной конструкции, лежавшей в основе капитализма XIX века.

Не представляю, может ли человек, претендующий на какое-то знание истории, наивно полагать, что спустя столетия порочного и несовершенного общественного устройства может, наконец, возникнуть нечто свободное ото всего этого и совершенное: доброе – из дурного; неизменное, устойчивое, вечное – из непостоянного и меняющегося; правильное – из ложного. Но, допустим, что революция действительно есть отрицание эволюции и разом может заменить несправедливое справедливым, и зло добром. Все равно наивно ожидать, что представители того же самого человеческого вида (которым в прошлом никогда не удавалось произвести что-либо совершенное, в лучшем случае – бледную тень справедливости), не изменив чего-либо в своих умах, вдруг создадут совершенное общество.

Может быть, та надежда, что распирала мне грудь, когда я стоял на палубе лайнера, следующего десятидневным круизом в Нью-Йорк через Галифакс, была субъективной и даже воображаемой. Случайные впечатления от свежего ветра, моря, собственного здоровья, благополучного разрешения проблем, совпавшие в моем сознании с несколькими поверхностными максимами марксизма, сделало меня – подобно множеству других людей – коммунистом на свой собственный лад, и теперь я стану одним из сотен тысяч американцев, которые время от времени покупают коммунистические брошюрки, останавливаются послушать коммунистических ораторов, и открыто выражают неприязнь к тем, кто нападает на коммунизм, – просто потому, что они знают, как много в мире несправедливости и страдания, и где-то подцепили идею, что коммунисты и есть те самые люди, которые честно стараются как-то это исправить.

К тому же в своем стремлении к нравственному преображению я решил, что должен посвятить себя благу общества и хотя бы отчасти сосредоточиться на грандиозных проблемах современности.

Не знаю, насколько это было хорошо, но что-то доброе в этом было. Я осознал свой эгоизм и захотел исправиться, развивая в себе некое социальное и политическое сознание; и первое время в неофитском пылу даже чувствовал, что ради этой цели готов на жертвы. Я хотел посвятить себя делу мира и справедливости, хотел делать что-то положительное для того, чтобы прервать это нарастающее движение целого мира к новой войне, и чувствовал, что способен на это, – не один, но в качестве члена активной группы, которая будет услышана.

Был ясный морозный день, когда, миновав маяк Нантэкер, мы впервые увидели длинную желтую береговую линию Лонг-Айленда, слегка поблескивающую под декабрьским солнцем. Но когда мы вошли в Нью-Йоркскую гавань, уже зажигались огни: они мерцали, словно драгоценные камни в тяжелой оправе домов. Большой, добродушный город, вместе старый и юный, мудрый и наивный, шумел в сумерках зимнего вечера, пока мы шли вдоль Баттери и входили в устье Северной реки. И я был очень рад снова вернуться сюда насовсем.

Я сошел с корабля, чувствуя себя хозяином своей судьбы. «Нью-Йорк, ты мой! Я люблю тебя!» В объятья радости заключает этот огромный, мощный город любящих его[203], но думаю, в конечном счете он же их и губит. По крайней мере, мне он добра не принес.

Вдохновленный новыми идеями, я подумал, не записаться ли на курсы при Новой школе социальных исследований, располагавшейся в черном блестящем здании на 12-й улице? Но меня быстро убедили, что лучше закончить обычный университетский курс и получить диплом. И я ввязался в сложные хлопоты с поступлением в Колумбийский университет.

Я вышел из метро на 116-й улице. По всему кампусу лежали кучи грязного снега. Я вдохнул влажный, слегка бодрящий зимний воздух Морнингсайд-Хайтс[204]. Большие уродливые здания глядели на мир с простодушной многозначительностью. Люди, торопливо входившие и выходившие через стеклянные двери, не носили, как в Кембридже, кичливых украшений – никаких цветных галстуков, блейзеров и шарфов, никакого твида или бриджей для верховой езды, ничего кричащего, – сплошь незамысловатые серо-коричневые пальто обычных горожан. Мне показалось, что эти люди в целом честнее, скромнее, беднее, возможно толковее и несомненно прилежнее, чем те, которых я знал в Кембридже.