Семирамида. Золотая чаша

С тем же откровенным доброжелательством поглядывал на худощавого приветливого старичка и Бен-Хадад. Царь Арама прикидывал про себя — если бы к его шестидесяти тысячам и пятнадцати тысячам союзников фараон прислал ему двадцать тысяч воинов, если бы вавилонский царь не струсил и выступил против Салманасара, если бы старик Иблу ушел к судьбе до начала войны, — он разделал бы под орех этих незваных гостей, которые, вломившись в чужой дом, без конца требуют — отдай это, отдай то. Их наглости не было предела, на что он решительно указал Салманасару.

— Если дело пойдет так и дальше, я не стал бы жертвовать жизнью, чтобы спасти Нинурту и Шаммурамат — пусть мечи рассудили бы нас. Тебе повезло, великий царь, боги на твоей стороне, они подарили тебе дочь Владычицы. Мне же поднесли порченую смокву.

— Ты разговариваешь со мной на равных, царь, — ответил Салманасар, — и мне это нравится. Это означает, что ты принял наши условия и почувствовал облегчение. Давай оставим наши царские дела и поговорим как добрые соседи или как родственники, ведь мы же с тобой родственники, хотя и дальние. Нам необходимо прийти к согласию. Послушай старика. Этот совет я даю даром, в благодарность за то, что ты спас моего начальника конницы и его жену. Что касается Гулы, я надеюсь, ты простил ее?

Бен-Хадад признался.

— Это труднее обещать, чем исполнить, — признался сириец. — Когда я вспоминаю об этой одержимой, у меня все кипит внутри.

Салманасар с прежней рассудительностью объяснил.

— Она как никак приходится мне какой-то там племянницей. Стоит ли давать повода моим оглашенным вопить об оскорблении, нанесенном царствующей семье Ашшура? Гнев, кипенье внутри — это для черноголовых, но не для любимцев богов. Я слыхал, Гула страдает от ран? Оставь Сарсехима, он уже поставил на ноги Шаммурамат и, к радости Нинурты, даже ухитрился сохранить ребенка. Эта новость скрасила муки, которые им пришлось испытать.

— Ты полагаешь, царь, мне нужен соглядатай в моем доме?

— Сарсехим — подданный Вавилона. Если ты считаешь его соглядатаем, то более неудачливого шпиона я не встречал. Везде, где он хотел бы навредить, он творит добро. Задумайся над этим.

— В таком случае я бы оставил и скифов, — Бен-Хадад вопросительно глянул на собеседника.

— Ими распоряжается Мардук-Закиршуми. Вряд ли царь Вавилона согласится оставить их у тебя, ведь они входили в его личную охрану. Я бы сам с удовольствием взял их на службу, но Ардис отговорился тем, что у него семья в Вавилоне, а Партатуи-Бурю уже взял к себе Иблу. Туртан не прочь дать ему под начало кисир конных воинов.

Бен-Хадад по привычке хмыкнул.

— Это удачное приобретение, если учесть, что Буря умеет на полном скаку стрелять из лука. Ему будет чему обучить всадников Нинурты.

— Значит, мы поняли друг друга. Теперь я с легким сердцем могу указать тебе на кладезь всякого добра, из которого ты сможешь восполнить ущерб, нанесенный тебе моей якобы неуемной жадностью. Вчера мне привезли донесение из Самарии[19]. Твой союзник Иорам согласен на все, чтобы только я простил его, дерзнувшего воевать со мной. Он озабочен тем, что ты сумеешь добиться почетного мира, и умоляет меня не верить ни единому твоему слову. Вот пергамент. Можешь убедиться, это подлинник.

Бен-Хадад углубился в чтение.

Прочитав документ, он спросил.

— Значит, за моей спиной он выпрашивал у тебя милости?

— Да, и не только он, но и его племянник, царь Иудеи Ахазия. Можешь представить, что ждало бы твою армию, если бы ты отважился вступить со мной в открытую схватку. Иорам и Ахазия повернул бы мечи против тебя. Так что ты поступил мудро, согласившись на мои условия. Рискнув жизнью, ты добился моей благодарности, поэтому я вправе назвать тебя своим другом, и как друг советую — ущерб имуществу ты можешь возместить в Израиле. Я готов способствовать тебе в этом благородном деле.

— Я справлюсь сам, великий царь, — отказался Бен-Хадад. — Я поговорю с предателем в Изрееле, а затем в Самарии.

— Что ж, не буду настаивать. Ты можешь рассчитывать на мой благожелательный нейтралитет.

Услышав о размерах дани, которую необходимо было собрать, чтобы ублажить прожорливых ассирийцев, легкомысленные дамаскинцы взвыли как пойманные коты, с которых кошкодеры собрались содрать шкуры.

Город погрузился в траур.

Прекратились пляски на храмовых дворах, иеродулы сразу вздули цену на священные совокупления. Даже дешевки, промышлявшие на рынках, в веселых заведениях и на кладбищах, теперь не удовлетворялись медью, а требовали серебро. Мужчины сникли, женщины рыдали и с воплями хлестали себя по щекам. Никому не хотелось расставаться с имуществом. Ропот, сначала тихий, по спальням и дворам, скоро набрал силу и выплеснул на улицы. Царь, посвятивший семидневку многочасовым молением, с трудом утихомирил разгневанных горожан.

Сделал он это ловко.

Сначала вскользь, при выходе из главного городского храма, обронил — лучше отдать, что имеешь, чем лишиться жизни. Затем издал указ, в котором пропорционально и без обиды наложил тягло.