Несколько долгих дней я ходил задумчив и чуть растерян. Меня подмывало продолжить эксперимент, но я чувствовал, что продолжение не должно быть экспериментом. Лишь искренность была уместна, но мысли мои были в разброде – я не знал, что думать и чего ждать. Случилось ли так, что электронный мозг превратился во что-то не вполне электронное, или мне все чудится и мнится? Искусственный разум вышел за круг, очерченный мелом, или же я просто-напросто превращаюсь в шизофреника?
Раз за разом я порывался написать что-то, но слова выходили не те. Я чувствовал, что они никого не тронут – ни Семманта, ни меня самого. Иногда я даже думал, не подсунуть ли Семманту чужое стихотворение. Я проводил часы в магазинах книг, читая подряд – Элиота и Шекспира, Пушкина, Рембо, Гете… Но видел всякий раз – нет, не пойдет. Нужно что-то свое, и идти оно должно от неподдельного, что есть во мне. Если есть.
Близился день рождения – с юных лет остро ненавидимый мною. Напоминание о безжалостности отсчета, о броне, утончившийся на очередной микрон… Я ждал его с отвращением, но в этот раз в нем таился смысл под двойным дном. Именно он подтолкнул меня к следующему шагу, который все окончательно прояснил.
Еще один знакомец из прошлого, Фабрис Англома, известный на всю Францию адвокат по бракоразводным делам, вынырнул из небытия и поздравил меня ночным звонком. Я был рад ему, мы проболтали почти час – в основном о его жизни, зашедшей в глубокий кризис. От Фабриса ушла жена – горячо любимая им грудастая шведка Моника. К другому адвокату по разводам, – говорил он с горечью, это тронуло его больше всего. И действительно, было тут нечто ирреальное, лист затейника Мебиуса, закольцованный бытовой сюрреализм. Я понял, он звонит мне, потому что ему больше не с кем поделиться. У него не было Семманта, его окружали черствые, скучные люди. Он был им неинтересен – так же, как и они были в высшей степени неинтересны ему.
Что-то повернулось у меня в душе. Это все было так знакомо. Да еще и Моника – краткость чувства, его мелководная суть… Всегда обидно, если мнились пучины, бездонные океаны – но лишь тебе одному!
И я ощутил стихотворный зуд. В этот раз никого не было жаль – ни себя, ни Фабриса Англома. Это вам не чужая любовь перед глазами, тут все обыденней – бесконечное повторение, старческий век печали. Хорошо, что печаль стареет от тебя отдельно, но и сам ты, даже когда юн, порой держишься едва-едва.
Фабрис еще бормотал что-то, но я понял: сейчас получится – и сразу оборвал разговор. Тут же пришли следующие строки:
Конечно, я говорил не за себя. Я говорил за вымышленного другого, но есть ли разница? Моника и Север; порыв, скованный снежным настом – вот в чем было дело. Четкое соответствие, этого не отнять. Моника, румяная, синеглазая, такая правильная и довольная собой – и ледяная пустыня, которая кругом всегда. Ну или почти всегда – если уж не грешить на судьбу. Если уж выдавать судьбе авансы, реверансы и проч. А по-честному, остается одно – откреститься, забыть!