Семмант

Там же я наконец пошел в школу — с опозданием на два года, что сослужило хорошую службу. Читать, писать и считать я умел и без того, а в классе казался крупнее своих сверстников, так что те побаивались задирать меня, по поводу или без. Все, что им оставалось — выталкивать меня из своего круга, как слишком заметную чужеродную особь, и это принималось мной как должное, пусть без осознания причин. Столь же неприязненно относились ко мне и учителя, но предметы давались мне легко, а что до неприязни, я с малых лет приучился не придавать ей значения. Мои отношения с семьей тоже оставляли желать лучшего; маленькие братья и сестра лишь раздражали своим визгом — я не испытывал к ним теплых чувств. Это сильно расстраивало мать, а папаша сетовал, что от меня нет прока — и наверное не будет, судя по неприкаянному взгляду и неумению сойтись хоть с кем-то.

Только один человек понимал меня хорошо — девочка, четырьмя годами старше, из бродячего цирка, с которым мы столкнулись под Мишкольцем, уже когда из Будапешта пришлось бежать, потому что отец что-то не поделил с мадьярскими рома. У нее был большой рот и не по-детски пытливый взгляд, она умела сворачивать уши в трубочку и выпрямлять их по команде, а единственным ее другом, до меня, была игрушечная лягушка, пускавшая мыльные пузыри. Ее улыбка научила меня грезить, и ее руки научили меня кое-чему, хоть она была совсем невинна — лишь отчаянно, безгранично добра. Когда она танцевала на арене, я знал, что ее сердце колотится там, под ареной — под каблуками, под копытами пони, под декорациями и опилками. Никто не хотел видеть крылья у нее за спиной, но я угадывал их прозрачные тени, слышал их трепет — и жалел ее, и она приходила ко мне в цветных снах. Впоследствии наши пути пересекались еще не раз — цирк, как и мы, отправился на север, в сторону Варшавы, но долго плутал в окрестностях Татр, и потом возвращался туда снова и снова, будто завороженный красотой мест и запахом горных сосен.

Мы же в то время осели в Липтове, где отец ввязался в предприятие по улучшению местных лечебных вод с помощью обычной соли. Он тоже сдружился с циркачами — особенно с фокусником Симоном, в занятии которого усматривал большой потенциал. Там-то мне и исполнилось двенадцать, и старуха из городка Жиар глянула черным глазом мне в самую душу — глянула и оторопела, и долго шепталась с матерью, перебиравшей рассеянно свои карты. Я слышал: «Ты уверена, что это твой ребенок? Ты помнишь, от кого его понесла? Быть может, тебя оплодотворил дьявол?..»

Им обеим было невдомек и не по себе, но мать, тем не менее, рассказала обо всем отцу. Ну а тот, не зная советчика лучше, взял бутылку сливовицы и отправился к Симону — будто бы для того, чтобы обучиться фокусу с серебряной монетой.

Цирк тогда кружил среди термальных источников, развлекая толстосумов, страдавших печенью и желудком. Моей девочки уже не было в нем — она, вдруг повзрослев, сбежала прочь с офицером-румыном. Я не был на нее зол и желал ей удачи, зная почему-то: крылья — они ненадолго. Симон же оставался верен своему цилиндру со звездами и черному протертому фраку. Его ремесло предполагало начитанность, и феномен Индиго оказался ему известен. Услышав обо мне, он тут же навострил уши — и отец заметил это и впервые подумал, что от меня может выйти польза. Покончив со сливовицей, они решили сделать меня циркачом-вундеркиндом. Симон убедил отца, что талант быстрого счета, если у меня обнаружится таковой, сейчас в моде и может принести денег. Я считаю, это был его лучший фокус.

Мой папаша, воспряв духом, стал наводить справки — где бы выучиться на вундеркинда побыстрее. Вскоре, на свою беду, он наткнулся на чиновника из Микулаша, который был хваток, быстр и отрапортовал обо мне на самый верх. Завертелись бюрократические шестерни, на меня приезжали смотреть весьма важные люди, и, в конце концов, моя судьба была решена. Отца заставили подписать бумаги, наспех припугнув некоторыми из его грешков, и через месяц я уже плыл на пароме через Ла-Манш, направляясь в специальный пансион, открытый под надзором островной короны на деньги не самого безобидного из министерств.

Внизу плясали волны, меня мутило, и я ничего не понимал, предчувствуя только, что никогда уже не увижу ни родителей, ни братьев с сестрой. Почти так оно и получилось, о чем я совсем не жалею. Мне лишь любопытно, как далеко пошел потом тот чиновник, получил ли он когда-нибудь высокий пост, секретаршу и служебное авто.

На этом, можно сказать, закончилось мое детство. Я не в претензии — не у многих оно длилось дольше. Горы и лесистые холмы ушли из моей жизни, сменившись равнинами с желто-серым песком, низкими тучами и морским ветром.

«Поймай рыбку, брось пеликану. Не скучай по ней, что за дело? Соль на щеках — лишь от брызг». Такую считалку повторял я себе, хоть придумал ее не я. Кто — не помню, да и не важно. Кто-то из наших, с острова, из Пансиона.

Глава 3