Семмант

Адель, идеал гетеры, стала квинтэссенцией моих опытов. Отражением моих удач — в зеркале, скрывающем недостатки. Я говорил себе, что делаю это только чтобы вернуть потерянное. Говорил и лукавил — на самом деле, мне просто нужно было ее придумать. Зафиксировать все, что я открыл для себя за последнее время. Не вернуть, а сохранить — то, что я, казалось, приобрел. Хоть в этом мне не хотелось признаваться.

В любом случае, цель была ясна и понятна. Гелиевой ручкой на белоснежном листе я писал о девушке с белоснежной кожей. С бархатной кожей, неподвластной испанскому солнцу. С густыми ресницами и волосами из шелка.

Я планировал издалека, чуть ли не от дальних предков — вычерчивал генеалогические схемы, смешивал национальности и сословия. Все имело значение — семья, фамилия, статус. Потом понял, что прошлого довольно, и одним скачком перешел к ней самой, к Адели. Важно было определиться с местом — местом рождения, появления на свет той, что на самом деле рождалась в тишине моей мадридской квартиры. Перед глазами представал весь мир — и весь почти оказывался никчемен. Я хотел нездешнего, необычного, но был ограничен в выборе типажей. Перебирал в задумчивости: норвежки, голландки, финки. Даже, может, ирландки с россыпью веснушек… Все они были хороши по-своему, но не годились, не попадали в образ. Не отождествлялись ни с Лидией, ни с Кристиной, что-то мешало, выхолащивая основное.

Наконец, поломав как следует голову, я сделал-таки правильный выбор. Крик сибирской двойняшки над бескрайней тайгой, которого мне никогда не услышать, отозвался настойчивым эхом. Я написал слово и обвел черной рамкой — в память о тоске по ее гладкому телу. Это был город — серый, сумрачный, с тяжелым небом. Он являл собой антитезис — полную противоположность Мадриду. В то же время они были схожи — напоминанием об империях, которых больше нет.

«Адель родилась на окраине Петербурга», — начеркав это на листе бумаги, я сразу понял: так тому и быть. Я не жил в России, но знал русских женщин; мне казалось, их северная столица откликнется в сердце испанки Лидии, взбудоражит, как запретный фетиш. Там все по-другому, и быть может в этом как раз и кроется нужный смысл. Русские кажутся ей загадкой при взгляде отсюда, из другого мира. Она будет додумывать, представлять — и преувеличивать, и хотеть большего!

Я описывал город, в котором бродят сероглазые, зеленоглазые дивы с заснеженными душами и льдом в зрачках. Тонкие энергии живых клеток сворачиваются там в кокон — в темницах пятиэтажек, в затхлых, смрадных проходных дворах, в подворотнях, где сбиваются в стаи обкуренные подростки и брошенные собаки. Мокрый ветер дует там бесконечно — с грязной реки, с каналов, с болот. Почти все в тех местах лишено жизни, пусть об этом догадываешься не сразу. Лишь самое живучее из живого способно взрасти там и не умереть в младенчестве. Способно остаться ярким на сером фоне — и Адель выросла и осталась. В этом и заключается дразнящая суть — для тех, кто может понять.

Дав фантазии волю, я не скупился на подробности и детали. Я знал, они необходимы, без них никто не поверит. Заранее не угадаешь, что именно станет важным, что вдруг притянет взгляд и сыграет в твою пользу. Образу нужны плоть, объем — хоть Адель и стройна на зависть многим. Хоть в далеком детстве она вообще была хрупка и воздушна…

Ее родители на первый взгляд казались идеальной парой — так говорили все, кто их знал. Адель получилась в отца, он тоже был худощав и породист. Женщины обожали его, он отвечал им тем же — слишком многим из них, как выяснилось вскоре. Мать искала утешения в молитвеннике и иконах, но через год опустила руки, стала истерична и злобна. Они ссорились каждый день, потом расстались в слезах и ненависти, а расставшись, едва не дрались из-за дочери, единственного плода их союза. Каждый хотел дать ей счастливое будущее — жаль, что ни один не представлял, как это сделать. Дитя любви, забравшее с собой любовь — вот кем с младенчества была Адель. Посланец любви, ее неутомимая жрица — вот кем она стала лет через двадцать с небольшим.

Она росла послушной девочкой, несмотря на склонность к диким порывам. Рано стала читать, глотала детские книжки одну за другой, потом — взрослые книжки, над которыми грезила втайне от всех. Вскоре впрочем она насытилась ими, собственные мечты вышли на первый план. Лет в двенадцать Адель влюбилась — в старшеклассника, задумчивого гиганта, что глядел ей в лицо, не отрываясь, и часами носил ее на руках. Он почти не говорил слов, и она приучилась молчать вместе с ним, а потом, когда семья переехала в другой город, целую неделю плакала навзрыд. После она не позволяла поднимать себя на руки — ни одному из своих мужчин.