Семнадцать мгновений весны (сборник)

Штирлиц вошел в туалет, прислонился спиной к двери, быстро разорвал то место в подкладке, где постоянно хранил кусочек лезвия золингенской бритвы, сжал ее большим и указательным пальцами, ощутив звенящую податливость металла, и спросил себя: «Ну что, Максим, пора? Говорят, кровь сойдет через пять минут, в голове будет шуметь, и начнется тихая, блаженная слабость, а потом не станет ни Мюллера, ни Ойгена, ни Вилли, ни всех этих мерзавцев, которые в тихих комнатах, несмотря на то что им пришел конец, затевают отвратительную гнусность, впрок готовят кадры изменников… Или просто слабых людей, которые в какую-то минуту не смогли проявить твердость духа… А отчего же ты малодушничаешь? Уйти, выпустив себе кровь, страшно, конечно, но это легче, чем держаться до конца… Тебе ведь приказано выжить, а ты намерился убить себя… Вправе ли ты распоряжаться собою? Я не вправе, и мне очень страшно это делать, потому что я ведь и не жил вовсе, я только делал работу, двигался сквозь время и пространство, не принадлежал себе, а мне так мечталось пожить те годы, что отпущены, я так мечтал побыть вместе с Сашенькой и Санькой… Но я знаю, что работу Мюллера нельзя выдержать: они сломают меня или я сойду с ума; как это у Пушкина: не дай мне бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума… Что тогда? Существовать сломанным психопатом с отсутствующими глазами? Без памяти и мечты, просто-напросто отправляя естественные потребности, как животное, с которым врачи экспериментировали в той лаборатории, где изучают тайну мозга? А еще страшнее предать… Говорят, он предал Родину… Неверно, нельзя разделять себя и Родину, предательство Родины – это в первую голову измена самому себе…»

– Штирлиц! – сказал Вилли. – Почему ты ничего не делаешь?

– Собираюсь с мыслями, – ответил Штирлиц и быстро сунул бритву в карман. – Ты подглядываешь?

– Я слышу.

– Я не могу сразу, – усмехнулся Штирлиц. – Вы ж не даете мне сидеть или ходить, а когда человек лежит, у него плохо работают почки.

Вилли распахнул дверь:

– Ну что ж, стой, я буду за тобой глядеть.

– Но ведь секретарши могут выйти.

– Ну и что? Они – наши, им не привыкать…

– А если мне нужно по большой нужде?

Вилли вдруг прищурился, глаза его сделались как щелочки:

– Ты почему такой бледный? Открой рот!

– У меня нет яда, – ответил Штирлиц. – И потом, цианистый калий убивает в долю секунды…

– Открой рот! – повторил Вилли и быстрым, каким-то рысьим движением ударил Штирлица по подбородку так, что рот открылся сам собою. – Высунь язык!

Штирлиц послушно высунул язык, спросив:

– Желтый? Сильно обложило?

– Розовый, как у младенца… Зачем ты попросился? Ведь не хочешь… Пошли обратно.

– Как скажешь. Все равно через час попрошусь снова.

– Не поведу. Тебя можно водить только три раза в сутки. Терпи.

…Когда Вилли вел его назад, в комнату, Штирлиц успел услышать несколько слов. В голову ахающе ударила фамилия маршала Говорова. Он не успел понять всего, что говорилось об отце военачальника, потому что Вилли снова гаркнул:

– Прекратить работу! Я иду не один!

В комнате он надел на руки Штирлица наручники, прикрепил левую ногу к кушетке и достал из горки бутылку французского коньяка.

«Наверняка возьмет толстый стакан, – подумал Штирлиц. – Маленькая красивая хрупкая коньячная рюмка противоречит его внутреннему строю. Ну, Вилли, бери стакан, выпей от души, скотина…»

Однако Вилли взял именно коньячную рюмку, плеснул в нее, как и положено, на донышко, погрел хрусталь в ладонях, понюхал, мечтательно улыбнулся:

– Пахнет Ямайкой.

«Ах да, он ведь работал в консульстве, – вспомнил Штирлиц. – И все-таки странно: здесь, когда он не на приеме, а сам с собой, он должен был выпить коньяк из толстого хрустального стакана…»

…Несколько снарядов разорвались где-то неподалеку. Канонада, которая доносилась постоянно с востока, а потому сделалась уже в какой-то мере привычной, сразу же приблизилась. Штирлицу даже показалось, что он различил пулеметные очереди; нет, возразил он, ты выдаешь желаемое за действительное, ты не можешь слышать перестрелку, если бы ты мог ее различить, то, значит, наши совсем рядом, а они хоть и рядом, но все-таки меня отделяют от них десятки километров, пара десятков, наверное.

– Послушай, Штирлиц, – сказал Вилли, – ты догадываешься, что с тобой будет?

– Догадываюсь.

– Сколько заплатишь за то, чтобы я помог тебе уйти отсюда?

– Ты не сможешь.

– А если? Откуда ты знаешь, что не смогу… Сколько заплатишь?

– Называй сумму.

– Сто тысяч долларов.

– Давай ручку.

– Зачем?

– Выпишу чек.

– Нет. – Вилли покачал головой. – Я принимаю наличными.

– Я не держу наличными.

– А где же твои деньги?

– В банке.

– В каком?

– В разных. Есть в Швейцарии, есть в Парагвае…

– А в Москве? Или у красных нет банков?

– Почему же… Конечно есть… Не боишься, что твои слова услышит Ойген?

– Он спит.

– Когда приедет Мюллер?

Вилли пожал плечами, поставил тоненькую рюмку на место, взял пузатый стакан, наполнил его коньяком, словно чаем, и медленно выпил; кадык жадно и алчуще елозил по тонкому хрящевитому горлу…