Семнадцать мгновений весны (сборник)

– Ты подумай, Штирлиц, – сказал Вилли, открыв дверь. – Отдашь сто тысяч наличными – помогу уйти. Только времени на то, чтобы сказать «да», у тебя осталось мало.

Он вышел, повернув за собою ключ в замке.

«А ведь он говорит правду, – подумал Штирлиц, горделиво вспомнив про то, как он угадал, что Вилли должен пить из стакана. – Он действительно готов сделать все, чтобы получить сто тысяч и постараться уйти. Крысы бегут с корабля. А может, пообещать ему эти деньги? Сказать, что они у меня в тайнике, в подвале, в Бабельсберге… Почему нет? Или ты надеешься, что Мюллер предложит тебе что-то свое? В самой глубине души ты, наверное, надеешься на это, хотя боишься признаться; да, видимо, я боюсь себе признаться, потому что до конца не понимаю этого человека: он неожидан, как шарик, который ребристо катится по большому кругу баденской рулетки, и никому не дано высчитать, на какой цифре он остановится…»

– Эй, Вилли! – крикнул Штирлиц. – Вилли!

Тот вошел быстро, словно бы ждал окрика возле двери.

– Ну хорошо, – сказал Штирлиц. – Допустим, я согласен…

– На допуски нет времени, Штирлиц. Если согласен – значит согласен, называй адрес, едем.

– Бабельсберг. Мой дом.

– Где хранишь?

– В тайнике, в подвале, возле гаража.

– Рисуй.

– Вилли, ты ж умный человек… Я нарисую, ты возьмешь деньги, а я останусь здесь.

– Верно. Ты останешься здесь. А мы уедем. И снимем с тебя наручники – иди куда хочешь.

– А люди, которые работают в других комнатах?

– Это – не мое дело. Это – твое дело.

– Хорошо. Неси карандаш и бумагу.

Вилли достал из кармана вечное перо «Монблан» и маленькую записную книжку. Сняв наручники со Штирлица, он сказал:

– Только обозначь, где юг, где север, чтоб потом не говорил, будто мы плохо искали, если там ничего не окажется…

Штирлиц нарисовал план подвала, обозначил место, где должен находиться тайник, объяснил, что надо тщательно простучать стену и легонько ударить молотком по тому месту, где он услышит пустоту (там как раз проходили трубы отопления, их зачем-то пропустили под кирпичной кладкой); штукатурка легко осыплется, в металлическом ящике лежат деньги – двести тринадцать тысяч.

Вилли внимательно посмотрел план, поинтересовался:

– А где включается свет?

– Слева, возле двери.

– Понятно, – вздохнул Вилли. – Спасибо, Штирлиц… Только вот беда, в Бабельсберг прорвались русские…

– Когда?

– Вчера.

– Зачем тогда вся эта затея?

Вилли тяжело усмехнулся:

– А приятно смотреть, как человек корячится… Тем более что мы весь твой подвал простучали, а потом обошли с миноискателем – металлический ящичек наверняка бы загудел…

Штирлиц снова вспомнил майский день тридцать второго года, маленькую узкую улочку Шарлоттенберга, толпу мужчин в коричневых униформах СА и две машины, между которыми он остановил свой «опель», чтобы развернуться, и веселые лица фашистов, которые внимательно наблюдали за тем, как он мучился на маленьком пятачке, страшась поцарапать те два автомобиля, а шоферы стояли рядом и не шевельнулись даже, чтобы помочь ему…

«Приятно смотреть, как человек корячится…»

«А если в нем это заложено? – подумал Штирлиц. – Если он родился мерзавцем? Ведь не все же люди рождаются с задатками добра или благородства… Наверное, честная власть и должна делать так, чтобы умно пресекать заложенное в человеке дурное, делая все, чтобы помочь проявлению красоты, сострадания, мужества, щедрости… А как можно этого добиться, если Гитлер вдалбливал им в головы, что они самые великие, что их история – самая прекрасная, музыка – самая талантливая, идея – единственно нужная миру? Он воспитывал в них пренебрежение ко всему миру, но ведь если любишь только свой народ, то есть себя, то и все другие люди, даже соотечественники, вчуже тебе… Государственный эгоцентризм всегда приводил империи к сокрушительному крушению, ибо воспитывал в людях звериную зависть ко всему хорошему, что им не принадлежит, а нет ничего страшнее зависти: это – моральная ржа, она разъедает человека и государство изнутри, это не моль, от нее не спасешься нафталином… Бедная, бедная Дагмар, – вспомнил он женщину. – Она так добро говорила о наших былинах… Только б с ней все было хорошо… Тогда она поймет то главное, что надо понять; про былины она пока еще думает „с голоса“ и говорит „с голоса“ – так поступают одаренные дети, они подражают взрослым; она прекрасно рассказала про своего тренера, за которого была готова выброситься из окна, если б только он приказал… Ведь былины – это наука, отрасль истории, а в истории приблизительность, малая осведомленность, подтасовка – преступны. Это приводит к тому, что розенберги и геббельсы узурпируют власть над умами и делают народ слепым сборищем, послушным воле маньяка… Она говорила про Муромца и про общность германского и шведского фольклора с нашим и уверяла, что именно варяги занесли на Русь сказочные сюжеты; неверно, скорее это пришло от греков, стоит только вспомнить Владимира Мономаха в его „Наставлении к детям“… Ах, какая же это добрая литература и как плохо, что мы ее совсем не знаем!..»