Сен-Мар, или Заговор во времена Людовика XIII

— Ей богу, мне не терпится во все посвятить моего лакея,— сказал он.— Виданное ли дело, чтобы к заговору относились с таким легкомыслием. Великие дела требуют тайны, и стоило бы немного постараться, как из нашего дела получилось бы нечто замечательное. Ведь положение у нас лучше, чем у заговорщиков, о которых мне случалось читать в истории; при желании мы могли бы ниспровергнуть три королевства, но сами все портим своей ветренностью. Какая досада, — право, я всегда буду сожалеть об этом. У меня склонность к подобного рода предприятиям, и я пристрастился к нашему заговору — это благородное дело! Никто не станет этого отрицать! Не так ли, д'Обижу? Не так ли, Монмор?

Во время этого разговора несколько громоздких карет, запряженных четверкой или шестеркой лошадей, ехали по той же аллее в двухстах шагах от этих господ; занавески с левой стороны были подняты, чтобы лучше видеть короля. В первой карете находилась королева; одетая в черное, с вуалью на лице, она сидела в глубине экипажа. Переднюю скамейку занимала вдова маршала д'Эффиа, а у ног королевы примостилась принцесса Мария. Она сидела боком на табурете, подол ее платья и ноги на золоченой подножке, ибо, как мы уже говорили, дверец у тогдашних карет не было. Она тоже старалась разглядеть сквозь деревья короля и часто отворачивалась, ибо ей докучал вид польского воеводы и его свиты, беспрестанно проезжавших мимо на своих конях.

Этот северный владыка был послан польским королем под предлогом переговоров о важных государственных делах, а на самом деле для того, чтобы подготовить мантуанскую герцогиню к браку с престарелым королем Владиславом VI: недаром воевода выставлял напоказ всю пышность польского двора, считавшуюся тогда в Париже варварской и скифской, и вполне оправдывал эти эпитеты странностью восточных одеяний. Познанский воевода был весьма красив собою; он носил, как и его свита, большую бороду, меховую шапку на бритой по-турецки голове и короткую куртку, украшенную алмазами и рубинами; конь под ним был выкрашен в красный цвет и убран перьями. Свита состояла из роты гвардейцев в красных и желтых мундирах и кунтушах с длинными рукавами, небрежно накинутых на одно плечо. Кроме того, его сопровождали польские вельможи, разодетые в золотую и серебряную парчу: у них тоже были бритые головы, а сзади висела прядь волос, придававшая им азиатский, татарский вид. столь же необычный при дворе Людовика XIII, как и вид русских. Женщинам все это казалось немного диким и страшноватым.

Марии Гонзаго докучали низкие поклоны и восточные манеры этого чужестранца и его свиты. Всякий раз, проезжая мимо нее, он считал нужным сказать ей на ломаном французском языке комплимент, к которому присовокуплял неуклюжий намек на королевский трон. Желая отделаться от него, она не нашла ничего лучшего, как поднести носовой платок к лицу.

— Поистине, государыня,— сказала она довольно громко королеве,— от этих господ так неприятно пахнет, что мне становится дурно.

— Надобно все же крепиться и привыкнуть к ним,— довольно сухо ответила Анна Австрийская, но, боясь, что огорчила свою любимицу, поспешила добавить: — Вы привыкнете к ним, как и все мы, а ведь, знаете, по части запахов я очень привередлива. Мазарини говорил мне на днях, что в виде наказания я буду нюхать в чистилище дурной запах и спать на простынях голландского полотна.

Несмотря на эти шутки, королева была очень серьезна и тут же снова погрузилась в молчание. Она откинулась на спинку кареты, закуталась в длинную мантилью и уже ни на что не обращала внимание, по-видимому, дремала под мерное покачивание экипажа. Мария, пристально наблюдавшая за королем, разговаривала вполголоса с маркизой д Эффиа; обе они напрасно старались внушить себе надежду и из дружеского участия обмануть друг друга.

— Поздравляю вас, обер-шталмейстер сидит рядом с королем, он еще никогда не был в такой милости,— говорила Мария.

Затем она надолго умолкала, и экипаж уныло катил по увядшим сухим листьям.

— Да, я с радостью вижу это; король так добр к нему! — отвечала маркиза.

И она глубоко вздыхала.

Опять наступило долгое, томительное молчание; женщины переглянулись и заметили, что глаза у них полны слез. Они не решились больше разговаривать, и Мария, опустив голову, уже не видела ничего, кроме темной влажной земли, убегавшей из-под колес. Грустные мысли всецело овладели ею, и хотя первый королевский двор Европы был у ног того, кого она любила, каждый пустяк пугал ее и мрачные предчувствия невольно омрачали душу.