Сен-Мар, или Заговор во времена Людовика XIII

— Нет, нет, он очень добрый и ненавидит дурных людей, это-то его и погубит. Впрочем,— сказал она, внезапно приняв жесткий, свирепый вид,— мужчины — существа слабые, и некоторые дела должны взять на себя женщины. Когда среди израильтян не нашлось доблестного мужчины, появилась Девора.

— Откуда вы знаете такие вещи? — продолжал кардинал, не выпуская ее руки.

— Вот этого я не могу вам сказать,— с трогательным простодушием отвечала молодая монахиня, и голос ее зазвучал особенно ласково,— вы не поймете; всему меня научил и погубил злой дух.

— Кому же и губить нас, как не ему, бедняжка; он подает нам дурные советы,— сказал Ришелье отечески покровительственно, все больше проникаясь к ней жалостью.— В чем же заключались ваши прегрешения? Признайтесь мне, у меня большая власть.

— Нет,— ответила она недоверчиво,— у вас большая власть над воинами, над людьми храбрыми и великодушными; под доспехами у вас, должно быть, бьется благородное сердце; вы старый полководец и поэтому не знаете хитростей, к каким прибегает преступник.

Ришелье улыбнулся; ее заблуждение льстило ему.

— Я слышал, что вы хотели видеть кардинала; чего же, в конце концов, вы ждете от него? Зачем вы пришли?

Монахиня задумалась и приложила руку ко лбу.

— Не помню,— сказала она,— вы слишком долго говорите со мной. Я забыла, а мысль у меня была очень, очень важная… Ради нее я и обрекла себя на голод, который подтачивает мои силы; я должна поскорее вспомнить, иначе я умру, не успев ничего сделать. Да, вот! — сказала она, вынимая что-то из-за пазухи.— Вот моя мысль…— Она вдруг покраснела, и глаза ее неестественно расширились; она продолжала, склонившись к самому уху кардинала:— Я ее вам доверю, слушайте: Урбен Грандье, мой возлюбленный Урбен, сказал мне нынешней ночью, что его погубил не кто иной, как Ришелье; я украла в харчевне нож и пришла сюда, чтобы убить его; скажите, где он.

Кардинал в недоумении и ужасе отпрянул. Он не решался позвать стражу, опасаясь крика и обвинений этой женщины; однако неистовство безумной могло оказаться для него роковым.

— Неужели эта страшная история будет всюду преследовать меня? — вскричал он, пристально смотря на несчастную и обдумывая, как ему поступить.

Они молча замерли друг перед другом, как два борца, которые присматриваются один к другому, прежде чем приступить к схватке, или как легавая и ее жертва, заворожившие друг друга взглядом.

Между тем Лобардемон и Жозеф, вместе ушедшие от кардинала, прежде чем расстаться, некоторое время поговорили возле кардинальской палатки, ибо каждый из них собирался обмануть другого; от последней ссоры их взаимная ненависть еще сильнее разгорелась, и каждый решил погубить другого в глазах хозяина. Когда они, словно в едином порыве, взяли друг друга под руку, оба уже подготовилась к разговору; первым заговорил судья:

— Как вы огорчили меня, достопочтенный отец, тем, что обиделись на невинные шутки, которые я позволил себе только что.

— Что вы, любезный друг, я и не думал обижаться. Надо быть милосердными, милосердие прежде всего! Просто у меня в словах иной раз прорывается святое негодование, когда речь идет о благе государства и преуспевании его высокопреосвященства, которому я предан безгранично.

— Кому же лучше, чем мне, знать об этом, достопочтенный отец, да и вам отлично известно, сколь я предан высокопреосвященнейшему кардиналу-герцогу, которому я всем обязан. Увы, видно, я чересчур поусердствовал, чтобы угодить ему, раз он упрекает меня за это.

— Не тревожьтесь, он не гневается на вас,— сказал Жозеф,— я его хорошо знаю, он понимает, что всякому хочется кое-что сделать для семьи; ведь и сам он превосходно относится к своей родне.

— Вот именно,— подхватил Лобардемон,— и это как раз касается меня; если бы Урбен восторжествовал, моя племянница погибла бы вместе со всем монастырем; вы это сознаете не хуже меня; тем более что она нас не послушалась и, когда ей пришлось говорить, повела себя как девочка.

— Да что вы? При всех, в суде? Душевно сочувствую вам! Как это, вероятно, было вам тяжело!

— Тяжелее, чем думаете! Она позабыла все, что ей внушали во время беснования, допустила в латыни множество ошибок, которые мы по возможности тут же исправляли; а в день судебного разбирательства из-за нее произошла пренеприятнейшая сцена, пренеприятнейшая и для меня и для судей: она стала кричать и упала в обморок. Я ее изрядно проучил бы, будьте уверены, если бы не был вынужден внезапно выехать из города. Но все же, поймите, она мне дорога — ближе нее у меня родных нет, ибо сын мой сбился с пути, и вот уже четыре года, как о нем ни слуху ни духу. Бедняжка Жанна де Бельфиель! Я отдал ее в монастырь, а потом хлопотал, чтобы ее назначили настоятельницей только для того, чтобы все мое состояние досталось этому шалопаю. Если бы я предвидел, по какой дорожке он пойдет, я ни за что не отдал бы ее в монастырь.