Сен-Мар, или Заговор во времена Людовика XIII

— Вскоре и я последую за вами в Париж. Я даже больше, чем вы сами, радуюсь тому, что король берет вас с собою; это начало дружбы, которую надо всячески оберегать, вы правы. Я много размышлял о тайных причинах ваших честолюбивых замыслов и, думается мне, разгадал ваше сердце. Да, любовь к отчизне, которой полнилось ваше сердце в годы отрочества, теперь, вероятно, стала еще сильнее; вы хотите приблизиться к королю, чтобы служить Франции, чтобы осуществить золотые мечты нашего детства. Что и говорить, мысль превосходная и достойная вас! Я восторгаюсь вами, я преклоняюсь. Плените монарха рыцарской преданностью, которая была свойственна нашим отцам, сердцем, преисполненным искренности и готовности на любые жертвы. Внимать признаниям его души, раскрывать перед ним затаенные мысли подданных, смягчать горести короля, говоря ему о доверим, которое питает к нему народ, врачевать раны народа, обнажая их перед его властелином, и, пользуясь положением избранника, восстановить между отцом и детьми отношения, согретые взаимной любовью, которые в течение восемнадцати лет нарушаются человеком с каменным сердцем; подставить себя ради этой благородной цели под грозные удары, которые этот человек из мести будет наносить вам; наконец, пренебрегать вероломной клеветой, ибо она будет преследовать фаворита вплоть до самого подножия престола — такова мечта, вполне достойная вас. Упорствуйте, друг мой, никогда не падайте духом; громко напоминайте королю о заслугах и несчастиях его самых прославленных друзей, которых всячески угнетают; безбоязненно скажите ему, что старинная знать никогда ничего не злоумышляла против него, что, начиная с юного Монморанси и кончая милейшим графом Суассонским, все боролись лишь с министром, а отнюдь не с монархом; напомните ему, что древние французские роды возникли одновременно с его родом, что удары, которые обрушиваются на них, отзываются на всей нации и что если он изведет их, то от этого пострадает и его род, ибо тогда он останется в одиночестве и будет подвержен всем опасностям, которые могут быть порождены временем и событиями, подобно тому как вековой дуб колеблется и шатается от порывов ветра, когда уничтожат лес, который окружал и защищал его. Да,— воскликнул де Ту, воодушевляясь,— это благороднейшая, прекрасная цель; идите неуклонно по этому пути, гоните ложный стыд, гоните щепетильность, которая терзает благородного человека, прежде чем он решится льстить, или, как говорится на придворном языке, угождать. Увы, монархи привыкли к постоянным изъявлениям напускного восторга перед их особами; считайте же лесть новым для вас языком, который необходимо усвоить, языком доселе вам чуждым, но, поверьте, и на этом языке можно говорить благородно, ему тоже дано выражать возвышенные, безупречные мысли.

Слушая пылкую речь друга, Сен-Мар поневоле залился румянцем и отвернулся к стенке, чтобы скрыть свое лицо. Де Ту умолк.

— Что с вами, Анри? Вы не отвечаете; неужели я ошибаюсь?

Сен-Мар глубоко вздохнул и продолжал молчать.

— Разве не эти идеи волнуют ваше сердце? Мне казалось, что я должен о них напомнить, чтобы воодушевить вас.

Раненый взглянул на друга и, преодолев смущение, ответил:

— Я думал, дорогой де Ту, что вы больше уже не станете меня расспрашивать и решили слепо доверять мне. Что за злой дух внушает вам желание так глубоко проникнуть в мою душу? Я отнюдь не чужд идей, которые владеют вами. Кто вам сказал, что они не живут в моей душе? Кто вам говорит, что у меня нет твердого намерения осуществить их на деле даже в большей степени, чем вы излагаете их на словах. Любовь к отчизне, справедливая ненависть к честолюбцу, который угнетает ее и при помощи палача уничтожает древние устои, твердая уверенность в том, что добродетель может быть столь же искусной, как и зло,— вот моя вера, так же, как и ваша. Но когда в храме вы видите коленопреклоненного человека, разве вы спрашиваете у него, какой угодник или ангел хранит его и внемлет его мольбе? Не все ли вам равно, лишь бы он молился у тех же алтарей, которым и сами вы поклоняетесь, лишь бы он готов был, если понадобится, принести себя в жертву ради них. Когда наши предки босиком, с посохом в руке, отправлялись ко гробу господню, разве у них спрашивали, в силу какого обета они собрались в далекий путь? Они бились, они умирали, и люди, а быть может, и сам господь не требовали от них большего; благочестивый предводитель не раздевал их, чтобы проверить, не скрыт ли под их красным крестом и власяницей какой-нибудь другой мистический знак, и на небесах их, конечно, не судили строже только потому, что свою земную решимость они подкрепляли той или иной дозволенной христианину надеждой, той или иной побочной и затаенной мыслью, более человечной и более близкой сердцу смертного.

Де Ту улыбнулся и слегка покраснел, потупившись.