Сент-Ив

Однажды в Кастилии я лежал в наружном пикете. Неприятель стоял очень близко от нас; нам дали обычные приказания относительно курения, разговоров, относительно разведения огня; обе армии были молчаливы как мыши; вдруг я увидел, что английский часовой сделал мне знак, подняв свой мушкет. Я ответил ему тем же. Мы оба поползли вперед и встретились в русле пересохшего потока, составлявшего демаркационную линию между двумя армиями. Часовому хотелось вина, у них оно кончилось, а у нас оставался еще большой запас его. Англичанин дал мне денег, я же, как это обыкновенно у нас делалось, оставил ему в залог свое ружье и отправился за мехом. Когда я вернулся с вином, представьте себе, оказалось, какому-то беспокойному дьяволу в образе английского офицера понадобилось переместить отводный караул. Положение было ужасно, я попал в затруднение и в будущем мог ожидать только наказания. Правда, наши офицеры всегда смотрели сквозь пальцы на обмен подобных любезностей, но на такой крупный проступок, как мой, или, вернее, на такое плачевное приключение, как случившееся со мною, им пришлось бы обратить внимание. Вы можете себе вообразить, как я ночью блуждал по кастильской равнине с мехом вина, не зная, куда деть его и даже не представляя себе, какая судьба постигла мое ружье, попавшее куда-то в армию лорда Веллингтона. Однако мой англичанин был очень честен, или же ему страшно хотелось выпить. В конце концов он дал мне знак, где его найти. И вот этот-то английский солдат, стоявший в Кастилии на часах, и раненый герой, вошедший в дургамскую харчевню, оказались одним и тем же лицом. Будь он немного менее пьян или не уйди я так поспешно из харчевни, странствования мистера Сент-Ива пришли бы к безвременному концу.

Мне кажется, это соображение и пробудило мои силы, заронило в меня дух сопротивления, и вот, несмотря на холод, тьму, несмотря на возможность встретиться с ночными бродягами и разбойниками, я решил идти до утра. Это счастливое намерение дало мне возможность быть свидетелем одного из тех обычаев, которые служат характеристикой страны и навлекают на нее осуждение. Около полуночи я увидел впереди себя на довольно большом расстоянии свет множества зажженных факелов. Вскоре я услышал скрип колес и шум медленных шагов, а через некоторое мгновение я сам уже присоединился к отталкивающему, ужасному, молчаливому шествию, к одной из тех процессий, которые иногда снятся нам. Около ста человек, освещенных светом факелов, шли в мертвенном молчании, среди толпы ехала телега, а в ней на наклоненной платформе лежал человеческий труп. Он составлял как бы центр этого торжественного шествия, казался героем, похороны которого мы справляли в странный неурочный час. Это было тело некрасивого, смуглого человека, которому казалось лет около пятидесяти или шестидесяти; на шее мертвеца виднелся порез, рубашка его была расстегнута как бы для того, чтобы показать ужасную рану; синие брюки и коричневые чулки дополняли его наряд, если так можно выразиться о мертвом. Труп походил на ужасную восковую фигуру. При колеблющемся неровном свете факелов казалось, будто лицо мертвого делало нам гримасы, хмурилось, порой чудилось, будто он готов заговорить. Телега, нагруженная этой печальной и ужасной поклажей, со скрипом двигалась по дороге, ее освещало пламя факелов, молчаливая толпа шла кругом. С чувством глубокого изумления я вместе с другими следовал за телегой, и скоро мое удивление превратилось в ужас. Шествие остановилось, дойдя до перекрестка; факелы вытянулись в линию вдоль края дороги. В эту минуту я увидел выкопанную яму и большую кучу негашеной извести, лежавшей в канаве. Телегу осадили у самого края ямы, тело соскользнуло с платформы и тяжело упало в приготовленную для него могилу. До этой минуты заостренный кол поддерживал труп. Теперь палку вынули, и когда тело упало в яму, несколько человек схватили его, чтобы оно не сдвинулось с места, а один парень взял деревянный молоток (я до сих пор иногда по ночам слышу звук его ударов) и стал проколачивать колом грудь мертвеца. Когда молодой крестьянин окончил свое дело, могилу засыпали иввестью. Все участники церемонии, по-видимому, освободились от угнетавшей их тяжести и принялись шепотом переговариваться.

Я чувствовал, что рубашка моя прилипла к телу, а сердце замерло от ужаса. С трудом произнося слова, я спросил у моего соседа:

— Извините, но не объясните ли вы мне, что все это значит? Что сделал он? Все, что я видел, позволяется?

— Откуда вы? — спросил мой собеседник.

— Я путешественник, сэр, — ответил я, — и эта часть Англии мне совершенно незнакома. Я сбился с пути, увидел свет ваших факелов и нечаянно сделался свидетелем этой… этой невероятной сцены. Что это за человек?

— Самоубийца, — был ответ. — Нехорошо жил Джонни Грин.