Сентябрь

Мрачен был вид Варшавы в тот вечер. Далекий дым над Волей расплывался в темную грозовую тучу. На улицах пусто, только возле репродукторов толпы людей. Все словно сразу похудели: лица вытянулись, черты обострились, под глазами появились черные круги, во взглядах ненависть. На углу Маршалковской машина замедлила ход, донесся чей-то истерический голос, мостовую запрудила толпа; задрав голову, все прислушиваются к голосу из репродуктора. Ах, это последний кумир, наш польский Кейпо де Льяно [66]!

Шофер тщетно сигналил. Умястовский грозил, заклинал, заверял, пугал. Люди неприязненно оглядывались на застывшую на месте машину, полковничьи погоны не производили на них особого впечатления, они даже отпускали сердитые замечания в адрес сановников, разъезжавших в лимузинах.

Наконец Ромбич проехал мимо этого человеческого скопища; вдруг какая-то старая баба, толстая и растрепанная, в помятом черном жакете, заглянула в машину.

— Полковник! — воскликнула она. — Ведь вы полковник Ромбич! Не узнаете меня? Ну как же, в Замке…

— Поехали, — сердито шепнул Ромбич шоферу и обернулся, когда они уже были далеко. Женщина все еще стояла, жалобно глядя им вслед, потом заковыляла назад к рупору. Это ведь та, как ее? Гейсс? Приятельница Бурды! Он отметил этот факт не без удовлетворения: вот как низко пали клевреты Бурды, шляются по улицам пешком, вместе с серой массой торчат у репродуктора…

Пулавская, Раковецкая, потом свернули вправо. У ворот часовые, и Ромбич обо всем забыл, остались только Томашув, Нарев! Едва он успел спуститься вниз, к нему кинулись сразу Лещинский Слизовский и двое незнакомых.

Слизовский оказался самым расторопным и оттащил его в темный угол:

— Очень плохо, — прошептал он, — под Остроленкой до трехсот танков, еще столько же под Рожаном…

— Не может быть! — вырвалось у Ромбича; он не успел расспросить о подробностях, потому что один из незнакомцев всунул ему конверт, тяжелый и твердый из-за множества сургучных печатей.

— От министра Бурды, очень срочно, распишитесь, пожалуйста!

Лещинский сказал ему на ухо:

— Маршал беспокоится, тринадцатая дивизия…

Ромбич растолкал всех; Слизовский бежал за ним еще несколько шагов и шептал:

— На Буг — раз, эвакуация — два, очень плохо…

18

— Вздор, вздор! — кричал Бурда и колотил кулаком по столу. — Ромбич с ума спятил! Ведь это означает конец Варшавы! Учреждения, фабрики, водопровод, электричество — все замрет! Как можно предлагать что-либо подобное… Вы, наверно, напутали!

— Но, пан министр, — Хасько был бледен, пальцы у него дрожали, он ронял бумажки, нагибался, поднимал их, — полковник лично… положение критическое, Варшаву в любой момент могут отрезать с востока…

Надо спасать призывников… для воссоздания резервов…

— Вздор! — все больше горячился Бурда. — Такая мобилизация даст двести — триста тысяч человек. А сколько женщин пойдет за ними? Поток, наводнение! Запрудят все шоссе! Полнейший беспорядок! Дороги нельзя будет использовать для войска. А чем будет питаться эта саранча? Вздор!

Хасько наконец подобрал все бумажки, крик Бурды, видимо, его успокоил, теперь он стоял, слегка наклонив голову, и ждал.

— Вздор! — еще раз сказал Бурда и задумался; у него мелькнула мысль, что Ромбич не без причины пытается именно с ним согласовать этот вопрос. Провоцирует! Как тогда, с Пекарами! Чтобы потом раструбить: Бурда паникер! Ба, за такие делишки и пулю в лоб можно схлопотать!

Теперь успокоился и Бурда, довольный тем, что так быстро разгадал замысел Ромбича, вопросительно посмотрел на Хасько.

— У нас снова зарегистрировались трое старост, из Поморья…

— Крысы убегают! Посылайте всех к гражданскому комиссару! Пусть он им покажет! Дальше!

— Из Келецкого воеводства нет сведений, кроме Радома…

Карандаш, который держал Бурда, сломался. Он швырнул его в корзину.

— Где премьер?

— Поехал в Анин. Инспектирует бомбоубежища… в смысле снабжения водой…

Они смотрели друг другу в глаза. Лицо Хасько приобрело обычное невинное, беспечное выражение, а Бурда снова вышел из себя.

— Чего вы уставились? — крикнул он. — Что должно означать ангельское спокойствие в ваших глазках? Вам не нравится наш премьер?

— Да что вы, пан министр…

— Предупреждаю вас! Я знаю, что в ваших кругах болтают о премьере! Не потерплю! — Он бил кулаком по столу так, что перекатывались и дрожали карандаши, ножи для разрезания бумаги, пепельницы, все подсобные орудия государственного деятеля. — В военное время! Пораженчество! Саботаж! В Березу [67]! — Он с размаху рубанул ладонью, и фотография Пилсудского в темной кожаной рамке, с автографом, подскочила и упала плашмя.

Хасько словно ожидал такого финала; одним прыжком он очутился у стола, поднял фотографию, быстро догладил ее худыми пальцами и заботливо поставил на место. Он не уходил.

— Еще что? — уже только прошипел Бурда.

— Увы, пан министр, неприятное дело… Подрывные элементы, в рабочей милиции… в районе Воли, в Повисле…

— Почему допустили?

Хасько развел руками:

— Я говорил, что здесь милиция вообще не нужна. Потом уже ничего не поможет… пролезут в любую щель.