Сентябрь

— Варшава! Предположим, она будет обороняться, хотя стратегически это абсурд. Но Варшава ведь не только коммуникационный узел, ключ обороны Вислы, резиденция правительства и тому подобное и тому подобное. Варшава — это также огромный людской массив, в Польше самый большой…

— Ну и что с того?

— Пан полковник! Вопрос теперь в том, способны ли мы воссоздать резервы. В любой день может начаться распутица, темп действий тогда замедлится. Варшава — это приблизительно сто — сто пятьдесят тысяч мужчин призывного возраста, еще не взятых в армию. Равноценно десяти дивизиям!

— Ну и что же, их формируют в Цитадели…

Слизовский махнул рукой.

— В таком темпе! Если надломится оборона на Нареве… танки… в течение двух дней Варшаву отрежут с востока…

— Вы правы. — Ромбич наконец понял. — Прикажу разослать повестки…

— Так точно! — Слизовский кивал головой. — Повестки или что-либо другое. Надо приготовиться к тому, чтобы увести из города в течение одного-двух часов всех резервистов, а попросту всех мужчин, способных носить оружие…

— Легко сказать!

— Я понимаю, что сделать это нелегко, но надо. Впрочем, у меня есть идея. Может быть, с помощью радио?

Ромбич задумался:

— Может быть.

— По радио, — загорелся Слизовский, он снова становился развязным, как лихой пятнадцатилетний подросток, которому успех быстро придает храбрость. — Я придумал, используем полковника Умястовского, его все слушают…

Ромбич поморщился: ему не нравился Умястовский, он считал его шутом, внезапная его популярность плохо вязалась с авторитетом полковничьего мундира. Но Слизовский так увлекся своим планом, что его трудно было удержать. В конце концов они решили согласовать выступление Умястовского с министерством внутренних дел.

— Разумеется, — добавил Слизовский, — пан министр Бурда тоже найдет, что сказать по такому поводу…

Ромбич пропустил мимо ушей это провокационное замечание. Слизовский на прощание перечислил, какие части противника выявлены между Элком и Наревом, поглядел на Ромбича, словно прося его не забывать о Нареве, и ушел.

Было восемь часов. День только начинался. День, какой день: поток, лавина известий, путаных, неполных, неясных, но все более проникнутых отчаянием!

Около десяти пришли сообщения о результатах ночного наступления двадцать девятой. Полный провал. Батальоны, предназначенные для атаки, сбились с направления, действовали несогласованно, в разное время и понесли огромные потери. Остатки дивизии, переправившись через Пилицу, удирали на восток. Домб-Бернацкий докладывал об этом не без странного, но тем не менее явного удовлетворения, особо подчеркивая точность выполнения приказов ставки и тем самым как бы указывая, что в них надо искать причину катастрофы.

Не успел Ромбич ему возразить, как посыпались вести с Нарева. После разговора со Слизовским он уже не мог от них отмахнуться. Предсказания подтвердились: атака на Остроленку; сильный удар на предмостные укрепления Рожана; неприятель, преследующий остатки армии «Модлин», сворачивает на Пултуск.

Около полудня новое сообщение: немецкая кавалерия под прикрытием танков переправилась через Нарев. Млот-Фиялковский кричал об этом дрожащим голосом, подробностей он еще не знал. «Свершилось! — думал Ромбич. — Слизовский ведь на самом деле все знает! Что теперь делать, что делать? Умястовский?»

Потом, однако, выяснилось, что кавалерии этой немного. После полудня удалось наладить связь с Пекарским, командующим сорок первой дивизией.

— Контратака на Рожан! — кричал Ромбич. — Вместе с тридцать третьей! Да! Да! Вы командуете…

План операции, казалось, восхитил Пекарского, он клялся, что выполнит приказ, благодарил за доверие.

Ромбич перевел дух, вытер пот со лба. В течение нескольких минут даже положение Томашува не представлялось ему безнадежным: там ведь есть еще тринадцатая дивизия — нетронутая! Он приказал Лещинскому отвечать в успокоительном тоне на звонки из разных министерств. «Наделали в штаны, — думал он со злостью, — сидят на чемоданах, что им еще осталось? Ну и пусть сидят, я буду за них мучиться».

Только Бурду он не пожалел: позвонил к нему сам и наговорил начальнику его кабинета всяких страстей, срочно добиваясь согласия на план эвакуации призывников в случае дальнейшего ухудшения положения на фронтах. В трубке послышалось испуганное сопение, и Ромбич, не скупясь, подбрасывал все новые панические подробности. Он не слишком хорошо понимал, зачем так поступает, ему только казалось, что было бы вопиющей несправедливостью щадить нервы Бурды, в то время как он, Ромбич, выбивается из последних сил.

— Все, пока! — кричал он. — Жду ответа относительно мужчин, способных носить оружие… пусть ваше министерство потом не сваливает на нас, будто без согласования…

Под вечер, вызванный по какому-то пустячному делу в военное министерство, он вырвался из убежища, где было душно: вентиляция действовала отвратительно и он чувствовал, что и пяти минут больше не выдержит.

Возвращался он час спустя; высунул голову из автомобиля и смотрел.