Сепаратный мир

Но я, разумеется, ему не верил. Я был слишком хорошо защищен против главного страха жизни мужской школы – страха «попасться». Как и остальные, за исключением нескольких записных простаков вроде Чумного, я отвергал все, в чем содержалась хоть малая доля сомнений на этот счет. Поэтому я ему, конечно же, не верил. Но однажды, после того как наш капеллан мистер Кархарт очень растрогался от собственной проповеди насчет Бога в окопах, я, идя из часовни, подумал: если представление Финни о войне химера, то представление мистера Кархарта как минимум такая же химера. Но я и ему, конечно же, не верил.

В любом случае я был слишком занят, чтобы вообще размышлять об этом. В придачу к моей собственной работе я теперь делил все оставшееся время между тем, что натаскивал Финни в учебных дисциплинах, и тем, что он натаскивал меня в спорте. Поскольку, чему бы тебя ни учили, прогресс зависит от атмосферы, в которой это происходит, мы с Финни, к нашему взаимному изумлению, начали делать удивительные успехи в том, в чем раньше были ни в зуб ногой.

По утрам мы вставали в шесть часов, чтобы бегать. Я надевал тренировочный костюм и накидывал на шею полотенце, Финни напяливал свою овечью куртку поверх пижамы и лыжные ботинки.

Однажды утром, незадолго до начала рождественских каникул, мы оба были вознаграждены. Мне предстояло бегать по маршруту, который установил Финни: четыре дистанции по овальной дорожке, огибавшей директорский дом, большое белое здание в псевдоколониальном стиле. Рядом с домом рос старинный вяз, прислонившись к стволу которого Финни отдавал мне указания, пока я нарезал вокруг него большие петли.

Заснеженная дорожка в то утро сверкала белизной; солнце висело низко над горизонтом и, почти невидимое, посылало свои холодные лучи, освещавшие все вокруг нас голубоватым слюдяным мерцанием. Этот северный солнечный свет словно бы взбивал невесомые белые частички, которые хаотично плавали в воздухе на фоне бледно-голубого неба. Все вокруг было неподвижно. Изогнувшиеся голые ветви вяза казались инкрустацией. Звук моих шагов на бегу резко вырывался из-под ног, заполняя собой все обширное сонное пространство, как будто среди этих искрящихся пределов видимости не оставалось места ни для каких других звуков. Финеас стоял, прислонившись к стволу дерева, и время от времени что-то кричал мне, но и его голос быстро рассеивался в воздухе.

Впрочем, в то утро я не нуждался в советах. После двух первых кругов я, как обычно, сжег последние крохи энергии, и, когда погнал себя дальше, мои рассыпавшиеся в прах останки привычно собрались, а в боку угнездилась острая боль. Легкие мои, опять же как обычно, были сыты по горло этой нагрузкой и отныне еле-еле, мучительно справлялись со своей задачей. Колени снова стали ватными, и голени в любую минуту были готовы сложиться как телескоп и войти в бедра. В голове возникло ощущение, будто разные части черепа со скрежетом трутся друг о друга.

А потом, безо всякой причины, я вдруг почувствовал себя отлично. Словно до того момента тело мое просто ленилось, а чувство изнеможения существовало только в моем воображении и было придумано мною для того, чтобы не дать довести себя до настоящего изнеможения. Казалось, тело наконец смилостивилось – «Ну, если так нужно, то вот, пожалуйста!» – и прилив сил прокатился по мне от головы до ног. Взбодренный, я забыл о привычной жалости к себе, подавленное состояние ума вместе с болью в боку испарились, все преграды были сметены, и я вырвался на открытый простор.

После четвертого круга я предстал перед Финеасом в таком виде, будто все это время просидел в кресле.

– Ты даже не запыхался, – сказал он.

– Ага.

– Ты нашел свой ритм на третьем круге, правда? Когда вышел на длинную прямую.

– Ага, там.

– Значит, все это время ты просто ленился, скажешь «нет»?

– Ага, наверное.

– Ты сам о себе ничего не знал.

– Ну, в некотором роде…

– А теперь, – он запахнул свою овечью куртку на груди, – теперь знаешь. И перестань мычать, как какой-нибудь пентюх из Джорджии – «наверное… в некотором роде…»!

Несмотря на насмешку, Финни судил совершенно объективно. В то утро он показался мне старше, а его укутанная в теплую куртку фигура, спокойно прислонившаяся к дереву, – мельче. А может, дело было в том, что я, пребывая в том же теле, в одночасье почувствовал себя крупнее.

Мы медленно пошли обратно в общежитие и, поднимаясь по ступенькам крыльца, столкнулись с выходившим из здания мистером Ладсбери.

– Я наблюдал за вами из окна, – сказал тот гудящим голосом с долей интереса. – Что ты задумал, Форрестер? Готовишься в морскую пехоту?

Правила, недвусмысленно запрещающего тренировки в сколь угодно ранний час, не существовало, но это было необычно, а все необычное мистер Ладсбери не одобрял. Однако война пошатнула даже его строгие взгляды, все виды физических упражнений стали на определенный период допустимы.

Я что-то неловко промямлил в ответ, а Финеас произнес отчетливо и деловито:

– Он становится настоящим атлетом. Мы готовимся к Олимпиаде сорок четыре.