Сепаратный мир

Эти воскресенья становятся еще тягостней в конце зимы, когда снег теряет свою новизну и сияние, и кажется, что вся школьная территория превращается в сеть водостоков. В начале дня наступает короткая оттепель, и грязная вода начинает отвратительно шипеть и булькать в водосточных трубах и канавах, а под коркой слежавшегося снега, сквозь трещины в которой проглядывают комья замерзшей грязи, течь серым унылым потоком. Кусты, утратив свое сверкающее снежное убранство, стоят голые и хрупкие, слишком истощенные, чтобы скрывать собою стоки, что, в сущности, и является их предназначением. В такие дни перед входом в любое здание требуется преодолеть натоптанный кем-то до вас «ковер» из грязи и золы, который истончается и наконец исчезает только в коридоре. Небо безнадежно пустое и серое, и не покидает ощущение, что таким оно будет вечно. Кажется, что зима-оккупантка захватила, опустошила и разрушила все, и нет больше в природе никакого сопротивления. Все соки иссякли, все ростки жизни сорваны, и теперь сама зима, старая, растленная, усталая победительница, ослабляет свою гибельную хватку, немного отступает, теряет бдительность; пресыщенная победой и ослабленная отсутствием противодействия, она сама начинает отводить войска от лежащей в руинах округи. Лишь водостоки продолжают свою активную деятельность, и по воскресеньям их бурление звучит прощальным песнопением по зиме.

Один Финеас не видел в этом ничего угнетающего. Так же как в его философии не было никакой войны, не существовало для него и отвратительной погоды. Как я уже говорил, Финеас от любой приходил в восторг.

– Знаешь, что хорошо бы сделать в следующее воскресенье? – начал он одним из своих характерных голосов, низким, ровным, мелодичным, тем, который мне почему-то всегда напоминал мерный рокот «Роллс-Ройса», едущего по автостраде. – Хорошо бы нам устроить Зимний карнавал.

Мы сидели в нашей комнате по обе стороны от единственного большого окна, обрамлявшего квадрат невыразительного серого неба. Ногу в гипсе, который был теперь значительно менее громоздким, Финеас положил на стол и задумчиво выдавливал на нем какие-то узоры перочинным ножиком.

– Какой Зимний карнавал? – спросил я.

– Тот самый. Девонский зимний карнавал.

– Нет никакого Девонского зимнего карнавала, и не было никогда.

– А теперь будет. Мы устроим его в парке на берегу Нагуамсет. Главным развлечением, разумеется, будут спортивные игры, а гвоздем программы – прыжки на лыжах…

– Прыжки на лыжах?! Да этот парк плоский, как блин.

– …и слалом, а также, думаю, короткая лыжная гонка. Но придется включить и соревнования по лепке снежных фигур, немного музыки и какой-нибудь закусон. Итак, какой комитет ты хочешь возглавить?

Я одарил его ледяной улыбкой.

– Комитет по снежным фигурам.

– Я так и думал. В глубине души ты всегда был эстетом, правда? Я буду отвечать за спортивную часть, Бринкеру можно поручить музыку и еду, и еще нужен кто-то, кто будет делать украшения, – венки из остролиста и все такое прочее. Кто-нибудь, кто умеет управляться со всякими растениями. А, знаю! Чумной.

Я в недоумении отвел взгляд от звезды, которую он выдавливал на гипсе, и посмотрел ему в глаза.

– Чумной уехал.

– Ах да. Чумного же не будет. Ну тогда кто-нибудь другой.

И поскольку это была идея Финни, все случилось ровно так, как он сказал, хотя и не с такой легкостью, с какой воплощались его прошлые озарения. Потому что наше общежитие с каждой неделей испытывало все меньше энтузиазма. Бринкер, например, с того самого утра, когда я отрекся от его плана поступления на военную службу, начал последовательно и решительно отходить от школьных дел. Он не сердился на меня за перемену намерений и, по сути дела, сам тут же изменил свои. Если он не смог записаться в армию – а при всей своей самодостаточности Бринкер мало что делал в одиночку, – он мог, по крайней мере, перестать быть столь многообразно гражданственным. Посему он ушел с поста президента дискуссионного клуба «Золотое руно», прекратил писать свои духоподъемные колонки в школьную газету, снял с себя обязанности председателя подкомитета «Братство добрых самаритян», Комитета по делам детей из местных неимущих семей, приглушил свой баритон в церковном хоре и даже в пароксизме безответственности ушел из Ученического совещательного комитета при Директорском распорядительном благотворительном фонде. Его благопристойное облачение исчезло, он стал одеваться в брюки цвета хаки, подпоясанные военным ремнем, и ботинки, громыхавшие на ходу. Когда я пришел к нему с предложением Финни, он спросил с разочарованным видом, который полюбил напускать на себя в последнее время:

– Кому нужен Зимний карнавал? Что мы собираемся праздновать?

– Зиму, полагаю.

– Зиму! – Он посмотрел в окно на пустое небо и слякотную землю. – Честно признаться, не вижу, что тут праздновать, – зиму, весну или еще чего.

– Финни впервые что-то придумал после… своего возвращения.

– Он ведь в некотором роде недееспособен, так ведь? Надеюсь, он ничего такого не замышляет?

– Нет, он ничего не замышляет.