Сэр Гибби

— Может быть, — потухшим голосом сказал Донал, как будто думая о чём — то совершенно другом. — Только это не поможет. Я Вам не ровня. Бедняк вроде меня никогда не осмелится поднять глаз на такую благородную барышню, как Вы. А если и осмелится, так над ним же потом все будут насмехаться, его же будут презирать. Видите ли, мэм, учёба моя подошла к концу, мне ничего не остаётся делать, как вернуться домой и наняться в работники. Лучше уж я буду работать не головой, а руками, если у меня не будет надежды снова увидеть Ваше милое лицо. Я и дня лишнего здесь не останусь. Если буду тянуть, то совсем потеряю голову. Послушайте меня ещё минутку, мэм, уж лучше мне сказать всю правду. Я уже давно знаю, что без Вас мне белый свет не мил. Вы — как ясное солнышко, а я просто тень. Я не хотел пускаться в сравнения, только так мне всё это представляется. Ах, барышня, какая же Вы красавица! Вы и сами не знаете, какая Вы красивая и что Вы делаете с моим бедным сердцем и разумом. Я бы, кажется, даже голову себе отсёк и положил Вам под ноги, чтобы Вы не застудились!

Джиневра ошеломлённо и зачарованно смотрела ему в глаза, как будто не в силах отвести взгляд. Её лицо тоже побледнело.

— Если Вы сейчас прикажете мне замолчать, я больше не скажу об этом ни слова, — сказал он.

Её губы шевельнулись, но она ничего не сказала.

— Я прекрасно знаю, — продолжал Донал, — что Вы всегда видели во мне нечто вроде птички, которую можно посадить в клетку, кормить зёрнышками и кусочками сахара и слушать, как она поёт. Я не стану Вас тревожить; неважно, ответите Вы на мою просьбу или нет, больше Вы меня не увидите. Но от Вашего ответа зависит, уйду ли я с высоко поднятой головой или до конца дней буду ходить, как пришибленный. Мне бы только хотелось знать, что Вы не презираете меня, что будь всё иначе… Нет, нет, я не это хотел сказать… Я не хочу пугать Вас, чтобы Вы потом не отказали мне в моей просьбе. Сама по себе она ничего такого не значит…

— Что это за просьба, Донал? — еле слышно, с усилием прошептала Джиневра: горло её сжалось, и она едва могла говорить.

— Я готов умолять Вас на коленях, — жарко заговорил Донал, как будто не услышав её слов, — чтобы Вы позволили мне поцеловать вашу ножку. Но это Вы можете позволить мне из одной только жалости, а её — то как раз мне и не надо. Поэтому я прошу Вас о великой милости: один только раз и больше никогда — может быть, до тех самых пор, пока мы не окажемся по другую сторону великого моря — подарите мне, тому, кто пел для Вас песни, которые Вам нравились, когда Вы были совсем ещё девочкой, один — единственный поцелуй. Он будет для меня святым, как сам Божий свет; и я клянусь самой истиной, что не стану Вас больше тревожить и что никто никогда об этом не узнает, ни мужчина, ни женщина, ни ребёнок, ни даже Гибби…

Услышав это последнее слово, Джиневра вдруг пришла в себя.

— Но Донал, — сказала она так же тихо, как говорила давным — давно, когда они сидели на берегу Лорри, — разве это будет правильно? Разве это хорошо, что у нас с тобой будет такая тайна, о которой я не могла бы никому рассказать? Даже если потом…

Лицо Донала так исказилось от отчаяния, что она в испуге отшатнулась, быстро повернулась и побежала прочь, крича:

— Гибби! Гибби!

Гибби оказался неподалёку, с другой стороны груды наваленных камней. Он побежал ей навстречу. Она бросилась к нему, как голубка, за которой гонится коршун, приникла к его груди, положила голову ему на плечо и заплакала. Гибби обнял её и попытался, как мог, утешить и успокоить её.

Наконец, она подняла к нему лицо, и в лунном свете Гибби увидел, что оно совсем мокрое от слёз. Он поспешно высвободил руки и на пальцах спросил:

«Донал вёл себя нехорошо?»

— Он вёл себя замечательно, — всхлипывая, проговорила она, — но я же не могла… Ты же знаешь, Гибби, я просто не могла! Меня не заботит ни бедность, ни что скажут люди — разве можно рядом с поэтом думать о таких вещах? Но я не могла, Гибби, я в любом случае не могла позволить ему думать, что вышла бы за него замуж. Разве не так, Гибби? А?

Она снова положила голову ему на плечо и заплакала навзрыд. Гибби плохо понял, что она имеет в виду. Донал, усевшийся было на огромный гранитный обломок, услышал слова Джиневры, и сердце его упало. В это мгновение он одновременно всё понял, всё почувствовал и всё решил.

Светила луна, по небу, как льдины, плыли тучи. Приближаясь к луне, они из серых становились всё белее; она осеняла их своей благосклонностью, и они снова удалялись прочь, такие же серые, как и прежде. Всё это время Джиневра и Гибби стояли неподвижно. На глазах у Гибби были слёзы, Джиневра плакала так горько, как будто у неё вот — вот разорвётся сердце, а по другую сторону каменной груды на гранитной плите лежал Донал.

Наконец, Джиневра снова подняла голову.

— Гибби, ты должен пойти и посмотреть, как там Донал, — сказала она.