Серая мать

Семен лежал, уткнувшись лбом в мягкую спинку дивана, и старался не двигаться, но сна все не было. Ночь, сожравшая молочную серость дня, казалась нескончаемой.

Что у тебя внутри?

Внутренний стержень?

Способность постоять за себя?

Но разве у него ничего этого нет? Он ведь помогал,

(игнорировал)

спасал,

(предлагал бросить)

поддерживал,

(разочаровывал)…

Случиться может всякое, но внутри он по-прежнему…

Нет.

Ты не хороший человек.

Ты просто гнилой торчок.

Слабак.

Размазня.

И к тому же импотент.

Ты действительно думаешь, что после этого она будет нормально относиться к тебе? Для нее ты просто обуза…

– Заткнись, заткнись, заткнись… – беззвучно забормотал Семен, прижав руки к лицу.

Непрекращающийся внутренний диалог изматывал его. Он ненавидел себя за эту слабость, за жалкие попытки оправдаться неизвестно перед кем, но остановиться не получалось: голова была взбесившимся телевизором, транслирующим звуки и образы по собственной воле.

Снова и снова на экране прокручивались воспоминания о той ночи.

Это была третья ночь после того, как от них сбежал Толенька. Все, что можно было сделать, они сделали. По крайней мере, так казалось. Дежурили под Толенькиной дверью, бесконечно размышляли и спорили, пытались привести в чувство Хлопочкиных и достучаться до Ангелины, проводили эксперименты с той стеной – аномалией в аномалии… Все без толку.

Они сидели на полу, привалившись спинами к этому самому дивану и касаясь друг друга плечами. Последняя сигарета была выкурена до фильтра еще позавчера, но Семен больше не раздражался. А Олеся больше не плакала. У них не было ни настоящего, ни будущего.

– Что если больше ничего не будет? – вдруг тихо произнесла Олеся, словно вторя его мыслям. – Только это место. Только мы. И можно либо пытаться выжить, либо…

Она замолчала.

Семен не знал, что ответить. Голос Олеси казался незнакомым. Может, виной тому была глухая чернота ночи, в которой он не мог различить даже силуэта девушки. Просто знал, что она здесь, рядом, ощущал давление ее плеча.

– Оказывается, до этого я так мало жила… – снова заговорила Олеся. – Волновалась из-за ерунды, боялась делать то, что хотелось, пыталась всем понравиться… И какой в этом смысл? Здесь все это неважно. Да и там тоже. И если мы больше никогда не вернемся обратно, получается, я так и не смогу пожить по-настоящему.

Повисшую паузу заполнял звук их дыхания. Они были одни в черноте, никто не мог ни увидеть, ни услышать их, но Семен продолжал молчать. То, о чем говорила Олеся, было важно. Он и сам испытывал такие же чувства. А еще знал, к чему могут привести такие разговоры. Ты либо пытаешься начать заново, либо…

– Я так не хочу. Пусть ничего другого никогда больше не будет, я хочу успеть пожить по-настоящему хотя бы здесь! – Олеся прижалась к нему теснее и зашептала почти что в самое ухо: – Свободно, без дурацких правил, без всего этого. Делать, что хочу. Прямо сейчас. И не важно, будет ли что-то потом.

Семен почувствовал дыхание Олеси на своей щеке, потом – прикосновение ее губ. Медленно, будто во сне, он повернулся к ней и ответил на поцелуй. Их руки заскользили по телам друг друга, лаская и освобождая от одежды: Олесины – с плавной уверенностью, как рыбы, безошибочно находящие путь во мраке благодаря ни на что не похожим органам чувств, а руки Семена – почти боязливо. Он ощущал себя слепцом, попавшим в незнакомую комнату.

Но, пусть во тьме Семен и не видел Олесю, куда важнее было то, что на этот раз он не видел и Ленку. Вместо ее холодных, перепачканных рвотой губ он чувствовал живые и горячие, Олесины. Неужели нужно было оказаться в кошмаре наяву, чтобы избавиться от призрака умершей девушки? Неужели именно здесь он все-таки сможет…

– Ты не хочешь меня? – спросила Олеся, убирая руку с его вялого члена, так и не отреагировавшего на ласки.

– Нет, я… – нервный румянец кипятком ошпарил щеки. – Я хочу тебя. Ты… На самом деле ты особенная… Просто… У меня давно никого не было, и… И я не ожидал, что вот так…

Подходящие слова закончились. Хотя подходящими они как раз таки не были – такую жалкую чушь мог нести только законченный неудачник! Повисшая тишина казалась бесконечной. Щеки продолжали гореть, и теперь Семен был даже рад окутывающей их темноте: по крайней мере, Олеся не видит его лица. Да и всего остального тоже.

– Наверное, здесь не самое лучшее место для этого, – наконец пробормотала Олеся. – А может, и не лучшее время. Ты устал, я тоже. Мы плохо питаемся, плохо спим. Вечно боимся того, что может пролезть в наши головы. Надо отдохнуть.

Собрав свою одежду (как вообще разглядела ее в этой темноте?), Олеся ушла к себе в спальню. Ее тихие шаги оборвал щелчок дверной ручки. Семен остался один, голый и никчемный, придавленный к полу липкой тяжестью стыда.