Серапионовы братья. 1921: альманах

Валежник сухой трещит под ногой, и мягко шуршит трава.
Воет волк голодный, и филин кричит, и вторит ему сова.

Весь день дезертир ничего не ел, весь день меж деревьев

                             блуждал.
Весь день голодал, и второй голодал, и третий день голодал.

И когда настала четвертая ночь, дезертир на дерево влез.

Справа лес и слева лес, и со всех сторон лес.

Два зеленых глаза в кустах горят, а в листьях желтых два.

Воет волк голодный, и филин кричит, и вторит ему сова.

И вдруг желтым лунным лучом пронизалась ночная мгла,

И мягкие дезертиру в лицо шарахнулись два крыла.

Два мягких крыла, острый клюв, два глаза в глаза глядят.

И вскрикнул солдат, зашатался солдат, наземь упал солдат.

А дома дети, а дома отец, а дома мать и жена,

Но вчера война, и сегодня война, и завтра будет война.

Над его головой голодный волк поднимает протяжный вой.

Дезертир лежит у волчьих лап с проломленной головой,

Над его головой развевайся и вей,

Погребальный саван сухих ветвей.

Ветер, играй сухою листвой

Над его разбитою головой.

Он лежит на сырой земле, не двигаясь и не дыша,

Он лежит на сырой земле, и земля ему будет легка.

Отошла к Богу еще одна грешница-душа —

Рядового тринадцатого пехотного полка.

ВИКТОР ШКЛОВСКИЙ

В ПУСТОТЕ

I

Про Херсон скажу мало: «Смотри энциклопедический словарь».

Продукты дешевы, но цены уже небось переменились. Молоко густое. Город жаркий. Днем никто не гуляет. Ночью ходить запрещено. Гулять, значит, можно только часа два. Вываливает весь город вечером на темную улицу. Мужчины одеты в платья из мешков, женщины — побелей, почти все — в деревянных сандалиях. Тьма улицы увеличивается густыми тополями.

Женщины видны, как смутные пятна.

Ну, конечно, река в городе, за рекой плавни.

Врангель пришел внезапно. Я был за рекою в Алешках. Городок никакой… А за Алешками степь до Крыма…

Утром увидал, что начали свертываться лазареты, потом появились стада, которые гнали красноармейцы… Гнали быстро. Пароход перестал ходить в Херсон. Начали грузить баржи. Никто не говорил ничего, но чувствовался отход… отход… и что сейчас начинается бегство.

На пристани комиссары ссорились из-за лодок и угрожали друг другу оружием… Жались к реке…

Я с трудом достал лодку, отчалил не от пристани, а от болота и поехал в Херсон.

К вечеру Алешки были заняты разъездом белых. Если бы кто-нибудь подумал о том, как развалился красный фронт на Перекопе и как внезапно врангелевцы растеклись по степи, — то было бы ему трудно понять что-нибудь… Никто ничего не думал.

Город был уверен, что будет взят, войск не было. Объявили мобилизацию профсоюзов.

Меньшевики и эсеры объявили партийную мобилизацию. Я встретился со старыми товарищами по первому Петроградскому Совету. Собралось нас человек пятнадцать — из них ни одного рабочего… Эсеров было человек десять — из них рабочих человека два. Оставил я жену в больнице (она была сильно больна), и на телегах поехали мы, куда нас послали, — верст за двадцать от города.

Ехали, ехали — степь!.. Пустота. По дороге встречали огромные телеги, полные евреями, уходящими от погрома в еврейскую земледельческую колонию Львово.

Нигде не чувствуется война… Войск не видно… мосты не охраняются… Пустота!

Приехали в деревню Тегинку и стали здесь по хатам.

Деревня большая, улица широкая… Когда вечером ротный командир катается на бричке тройкой, то, расскакавшись, лошади могут повернуть на улице некрутой дугой и снова скакать назад.

Перед нашей деревней развалины турецкой крепости. На полуострове стоит крепость, а за рекой другая большая деревня Казачьи Лагеря — «белая» деревня, то есть — белые в ней стоят. И церковь белая, и хаты. И у нас тоже белая церковь и белые хаты.

Пустота… Каменные бабы у церкви, распаханные курганы в степи… Зной… У реки — прохлада…

Не чувствуется война — тихо и пусто, пусто… В пустоте бьет наша пушка по белому берегу… Главные действия ожидаются правей, в Каховке…