Серапионовы братья. 1921: альманах

Двадцать вагонов муки, расстилая кудластый пар,
Паровоз по холмам, по лесам, по склонам, по кручам тащит.
Через топь, через рожь, через лес. У топки стоит кочегар.
Все злее, все крепче мороз. Все глуше лесные чащи.

Жаром в лицо ему, холодом в спину ему,

Поздно уже. Кострому верст за сто оставили сзади.
Леса, леса, леса; да тяжело одному,
Этакая беда. Без смены устанешь за день.

Тихо шумит лес, тихо бежит зверь,

А наверху там небо, да ели, да ели.
— Глашенька, подь сюда, что же нам делать теперь,
Дети с третьего дня, с третьего дня не ели.

Луна, и блестят курки. Лесом идут мужики.

Выскочил из-под ног заяц неосторожный.
Просвет. Забор. Столб. Высятся у реки
Белые крутизны насыпи железнодорожной.

Темень, в лесу жуть, сидят на снегу, ждут,

Пять телеграфных столбов поперек пути положили.
Мороз, здоровый мороз. Внизу костер жгут,
Ели их сберегли, сугробы их схоронили.

А по лесам шум, а по лесам гром,

А по лесам дым, все ближе, все громче, все чаще.
Вот он бежит, паровоз, пар расстилает кругом.
И стучит, и рычит, и свистит, и двадцать вагонов тащит.

Кто там? — прочь с пути! Кто там? — не видать, темно.

У топки стоит кочегар. Тяжело кочегарово дело.
Стой! Взводи! Пли! На сторону бревно.
На вагон вагон, на вагон вагон, и набок машина села.

С холоду ель трещит. С голоду зверь бежит.

Двадцать вагонов муки. Будут ребята сыты.
Та-татата-та! В снегу кочегар лежит,
В бледное небо глядит, лесом и снегом закрытый.

Май 1921

ЛЕВ ЛУНЦ

БУНТ

I

Вечер наступил сразу. Посерело все: окно, и два прохожих в окне, и человек, смотрящий в окно: председатель Жаховского Совдепа — Петр Аляпышев.

А начальник вооруженных сил Хлебосолов докладывает:

— Никаких эксцессов, из ряда вон выходящих… Все протекало в стройном порядке с полным сознанием ревдисциплины… Монахи никакого сопротивления не оказали… Согласно приказа исполкома… взяли свои личные имущества…

Остановился, чтоб набрать воздуху:

— Когда уходили, монах Григорий сказал, что они еще придут. «Подождите, — сказал, — недолго еще поцарствуете». Так и сказал. Я счел своим партийным долгом арестовать его, что и было приведено в исполнение.

На длинной и худой шее председателя висит крепкая голова с дикими русыми кудрями. Когда председатель сердится, голова клюет набок — сейчас упадет! — и волосы волнуются, что высокая трава. Так вот волосы волнуются:

— Болван! Пошел к чертям!.. Да ведь это же, ты же раздражаешь массу… На кой черт ты арестовал этого Григория? Ну, отвечай! А?

Хлебосолов горько обижен. Это ли награда за усердие? Он постарался, а вышло перестарался.

— Я, так сказать, думал с точки зрения ревдисциплины…

— Немедленно освободить Григория! Ну!

Через минуту Григорий, освобожденный, вышел из Совета. Проходя мимо Аляпышева, он обернулся, посмотрел на него и сказал глазами. Что он сказал? Председатель не понял, но знал, что сказал он знакомое, только что слышанное. Но что? Мучительно знакомое… Но что?

И опять нудное окно, и нудная улица, и два нудных, вечных прохожих без лиц: один длинный и худой, другой покороче, но потолще.

II

Снизу, где помещение Совета, во второй этаж, где квартира председателя, четырнадцать ступеней, и сто четырнадцать злых мыслей и злых воспоминаний у Аляпышева, пока он идет по четырнадцати ступеням.