Сердечному другу

– Ну, Голубицкий так Голубицкий, – согласился поручик. – Тоже хорошая фамилия. Признаюсь тебе, Клещев, я сегодня с утра столько мастерских художников обошел, чтоб выбрать себе лучшего… Прямо скажу – адова задача. Эти бестии имеют привычку спать до обеда, как барчуки! Каково тебе это?! Да притом, представь, Клещев: один исключительно батальные сцены пишет, другому только пейзажи удаются… Нашел было одного портретиста, да пьет, собака, уж третью неделю. Хорошо, что, наконец, этот вот Голубцов попался. И трезв, вроде, и пишет, кажется, неплохо.

– А зачем тебе вдруг понадобился портрет? – спросил Клещев.

– Когда малютка родится, прикажу повесить сей портрет над колыбелью.

– Это для чего ж? – поинтересовался Клещев.

– Как для чего? – удивился Ржевский. – Ведь, как ты сам прекрасно знаешь, мы, гусары, больше квартируем, чем живем дома. Походы, сражения, то, се…. С кого малец будет брать пример в отсутствие отца? Не с лакея же! Нужно, чтоб мой сын с самого рождения видел пример высокого служения Отечеству, дабы уже сызмальства возрастал в благородном духе! Пусть с младых ногтей постигает, к чему должен стремиться в жизни! Как говорится, «не надобно иного образца, когда в глазах пример отца!»

– Хм… А коль у тебя родится дочь?

– А коли будет дочь, тоже не беда! Мой образ станет для нее мерилом нравственности!

– Мерилом нравственности, а сам в руке бокал держишь! Чему это научит ее?

– А, пожалуй, ты прав: бокал – это лишнее… Голубцов, можешь ты вместо бокала нарисовать в моей руке какое-нибудь яблоко или, скажем, гроздь винограда?

– Могу-с, – согласился живописец. – Что более желательно?

– Пожалуй, яблоко, – подумав, сказал Ржевский. – Из винограда, как ни крути, вино делают, а яблоко более невинный для ребенка предмет.

– И из яблок наливки всякие готовят, – возразил Клещев. – Крюшоны, сидры и прочее.

– Нет, Клещев, все-таки яблоко для ребенка более невинный фрукт, – не согласился Ржевский. – Ты сравни: шампанское и сидр. Есть же разница?

Некоторое время они спорили, какой фрукт обладает большей невинностью, а потом Клещев спросил:

– Так ты уже прознал, которая именно дама понесла от тебя дите?

– Еще нет, – беспечно отозвался Ржевский. – Я вчера на балу у Абрамовой был, там хотел разузнать. Да не разузнал ничего и только полночи в кабаке просидел. А теперь вот сижу, как истукан, а для какого дитяти, так и не знаю.

– Хм, мне думается, что это не последнее дело – узнать, кто мать твоего ребенка. Это, я полагаю, весьма даже существенное обстоятельство – кто мать, – Клещев для большей убедительности своих слов поднял вверх палец. – Вдруг не ровен час окажется, что это какая-нибудь…

– Ты, Клещев, говори, да не заговаривайся! – поручик сверкнул глазами. – Я только с благородными дамами дело имею!

– Хм… только с благородными… А мадам Курносова?

– Мадам Курносова не в счет. У нее и без меня и муж есть, и дети. Зачем бы она стала мне писать да еще цветочек засушенный вкладывать? Такое просто невозможно!

– Почему ж невозможно?

– Они скобяными товарами торгуют, откуда там цветочку взяться!

– А эта… как ее… в соседнем доме квартирует, вдова коллежского асессора… Я ее видел у тебя…

– А, эта… Но зачем она бы стала послание мне отправлять, когда просто могла сама сюда прийти?

– Пожалуй. А белошвейки из Колягина?

– Тьфу, типун тебе на язык! Нашел, кого вспомнить!

– Или мадам Берендеева.

– Это кто ж такая? – Ржевский оживился и повернул голову в сторону товарища, но, услышав жалобное восклицание художника «не извольте шевелиться», вернулся в прежнее положение и шепотом переспросил, о какой даме речь.

– Ну, Берендеева… Помнишь, на балу в Аничковом была такая дама в лилиях, – попытался объяснить Клещев. – Ты еще в ее альбом стишок написал.

Ржевский наморщил лоб, пытаясь вспомнить, какой именно даме он посвятил стих, но так и не вспомнил.

– Ну, беленькая такая, миленькая, пышненькая, мамаша у нее еще майорша, – не унимался Клещев. – Ну, такая… с длинным хвостом.

– С хвостом? – ужаснулся Ржевский.

– Ну, с хвостом в смысле прически, а не с таким… Да что у тебя за мысли какие, право, странные!

– А-а-а-а, с длинною такою косою! – протянул поручик. – Как же – помню, помню… Так, постой, это ж вроде не моя, а твоя пассия?!

Прапорщик некоторое время стоял в глубоком раздумье, а затем с досадою хлопнул себя по лбу – дескать, как это он так опростоволосился, приписав собственную возлюбленную товарищу:

– Ну, да, пожалуй, что моя… Впрочем, какая разница!

– Эй, Голубцов, ты еще не закончил портрет? – с досадой спросил Ржевский. – Позирую уж два часа, живот от голода свело.

Художник отвечал, что портрет не готов – надобно потерпеть еще хотя бы часик.

– Да, это твоя пассия, Клещев… помню, помню… – сказал поручик, смиряясь. – Уж такая у нее коса, не хуже, чем у баронессы… Ба! Как же я про баронессу-то забыл?! Отчего же она мне сразу в голову не пришла?! – Ржевский вскочил с кресла.

– Это какая баронесса? – прищурился Клещев. – Уж не баронесса ли Штраль?