Сердечному другу

– Вы, кажется, с кем-то тут говорили? – спросила она. – Навстречу мне только что попалась дама… знаете, она была такая вся…

– А, это пустое, я тут немножко перепутал, – Ржевский утер слезы смеха с глаз. – Главное, что вы здесь! Ах, милая Любонька, как же я рад вас видеть!

– Вы так весь и сияете, – сказала Любонька. – Признаться, прежде я не видела вас такого.

– Разумеется. Хо-хо-хо!

– Что, разумеется? Прежде я не казалась вам милою?

– Как вы могли такое подумать, Любонька?! Я и прежде всегда восхищался вами, но теперь…

– А теперь зазвал сюда вместо мазурки и смеется, – Любонька надула губки.

– Ах, милая! – поручик порывисто обнял свою подругу.

– Осторожнее, нас могут увидеть, – сказала она, отстраняясь.

– Ну вот и вы туда же! Пусть видят! Даже очень хорошо, если увидят!

– Что же в этом хорошего будет, коль о нас разговоры пойдут?

– Знаете, я в последнее время стал задумываться о жизни, – поручик отступил на шаг от Любоньки и опустил голову, словно стеснялся слов, которые теперь говорил, – и жизнь моя все более казалась мне пустой, лишенной смысла и вдохновения… Но сегодня, когда получил послание от вас…

– Послание от меня? – удивилась Любонька. – Но я не писала вам никаких посланий.

– Как не писала? Любонька, что вы такое говорите? – поручик округлил глаза. – Только что в зале… ваша изменившаяся фигура дала мне основание полагать…

– Моя изменившаяся фигура? – тут уж Любонька округлила глаза. – При чем тут моя фигура… И позвольте вас спросить, как это она изменилась? Уж не располнела ли я, по-вашему?

– Так это было послание не от вас? – с горечью воскликнул поручик.

– О каком послании вы говорите? Да что с вами творится, милый?

– Ничего, – упавшим голосом молвил Ржевский, – со мною все в порядке.

– И все-таки, что это за послание, столь взволновавшее вас?

– А… ну это послание из географического общества. Вернее, из ботанического. Оно касается разведения разных видов диковинных растений: пиний, папоротников, хвощей и чего-то там еще…

– Да что с вами? – вскинулась Любонька. – Вы как будто не в себе, – она приложила руку к его лбу. – Нет, голова не горячая. Но что за речи я слышу?

– Ничего-с особенного. Просто я упал с лошади, немного голову зашиб.

Услышав эти слова, Любонька и ахнула, и охнула, а потом стала настоятельно рекомендовать поручику немедленно обратиться к лекарю княгини Абрамовой.

Ржевский сказал, что, пожалуй, так и сделает, а потому вынужден раскланяться.

…В удрученном состоянии он покинул синюю комнату и, сбежав вниз по лестнице, поспешил к выходу. Выйдя на крыльцо, поручик стоял там некоторое время, задумчиво крутя ус, а потом вернулся назад, но уже не в залу, а направился прямым ходом в поварскую.

Найдя там молодую кондитершу Анюту, он без всяких предисловий потрепал ее по щеке и спросил, не писала ли она ему какое послание.

Услышав в ответ, что Анюта послание ему не писала да и писать никак не могла, поскольку в «грамоте не разумеет», Ржевский пробубнил что-то маловразумительное и, махнувши рукой на Анюту и на торт, который она украшала дольками апельсинов и клубникой, поспешил прочь.

Выйдя на улицу, он сел в бричку и велел извозчику гнать на Каменный остров. Однако не проехали они и улицы, вдруг приказал поворачивать на Фурштадскую.

– Так на Каменный или на Фурштадскую? – удивился извозчик.

– А ты скажи-ка мне лучше другое, братец… Как бишь тебя зовут?

– Ну, Трифон, – недовольно пробурчал извозчик.

– Так вот скажи мне, Трифон, есть ли у тебя детки?

– Детки? Есть. Как не быть деткам.

– Сколько ж их?

– Пятеро. Три сына и, стало быть, две дочери.

– И что же – ты их всех узнаешь?

– Знамо дело, узнаю. Как же я детей своих могу не узнавать?!

– А узнают ли они тебя? – не унимался поручик.

– А к чему вы, вашблагородь, энто спрашиваете?

– А к тому, милый мой Трифон, что у меня самого скоро будет дитятя! А потому поедем-ка с тобою в какой кабак, выпьем там по штофу, и ты мне расскажешь, как надобно с детями-то управляться!

* * *

Прапорщик Клещев, пришедший поутру к Ржевскому, чтобы узнать, есть ли новости касательно зачатия ребенка, застал своего товарища неподвижно сидящим в кресле посередине комнаты с обнаженной саблей в одной руке и с бокалом шампанского в другой.

– Что это ты делаешь? – удивился Клещев и только тут заметил, что у окошка стоит мольберт, над которым чернеет чья-то шевелюра.

– Как видишь, позирую для своего портрета, – сказал Ржевский, не меняя положение головы и только поведя в сторону товарища глазами. – Кстати, изволь узнать – над моим портретом работает, – поручик повел глазами в сторону мольберта, – известный художник Галактионов.

Тут шевелюра чуть наклонилась вперед.

– Ну не то чтобы этот Галактионов был уж таким известным, – продолжил Ржевский. – Это я для того говорю, чтоб он, услышав похвалу в свой адрес, лучше старался!

– Уж и так стараюсь изо всех сил, – раздалось из-за мольберта. – Только я не Галактионов, а Голубицкий, извольте знать.