Сердце

Ребенка можно потерять когда
в любую секунду. Даже если родится, вырастет
в
the year of magical thinking
не хочу отдавать свой огонь
словам
храню его
для ребенка

WILDLY HAPPY – написала Фрэнсис, когда у нее родился ребенок

Одна в ночи с младенцем и огни этого города

Воспоминание: Как-то раз на балконе. Юность, поцелуй (который ничего не значил, так что) шампанская голова

Влияет ли то, что я делаю, на исход? Играют ли мои мысли, мое настроение какую-то роль?

Буду ли я еще когда-нибудь танцевать в Лондоне?

И имеет ли это значение?

И всё.

И теперь я пишу, пытаюсь писать – другое. Не на обратной стороне листка. Нельзя. На каком-то чеке.

Опять о них, о тех,

что на берегу.
Обледенелом. Но
они не мерзнут, их
разогрело движение, волны.
После – термос, ржавый,
кофе как теплый морс.
Они будто щекочут
друг друга, закутавшись в пледы
в серферском «ване», смотрят
короткие видео, выкладывают,
тут есть мобильная сеть, и воздух
плотный, как песок. Вода
лопается от кислорода.

И вот, как по заказу, выходит кардиолог. Никто иной, как тот самый красавец-кардиолог. Правда, он самый. Идет прогулочным шагом по залитому солнцем коридору. Радостно переговаривается с пожилым коллегой, одетым во врачебный халат, оба смеются.

Кажется, у него опять мокрые волосы – или, по крайней мере, кончики? Капли падают на плечи? Капли воды? Соленой?

Кажется, он бросил взгляд в мою сторону? Молниеносный, вопросительный? Сердце подскакивает до самой глотки, до самого рта, меня прошибает пот, а он скрывается за поворотом. Но я уже не могу не: вскакиваю, бегу к нему, хватаю за руку, говорю – извините.

Он вздрагивает: да?

Я просто хотела сказать спасибо.

Спасибо?

Лицо: такие надо видеть. Бывает, что, приближаясь, они становятся другими – или меняются в речи, в улыбке. Оказываются совсем не теми, что ты запомнила, не похожими на созданный тобой образ.

Кардиолог обращается к своему спутнику: извиняется, просит не ждать, обещает скоро догнать.

Мы здесь лежали
мой сын
месяц назад
примерно
нас выписали
и вы нам помогли, ваша доброта
была важна.

Он не знает, что ответить. Он и на этот раз не может меня припомнить. Или просто смутился, не привык к такому? Он всего лишь выполнял свой врачебный долг, за это ему и платят, не так ли? Излияния чувств, неожиданные слова нарушают больничный ритм, подвергая отлаженную систему ненужному риску.

И меня до сих пор
успокаивает
то, что вы рассказали
об однокурснике.

Может, он и рад, но не знает, как выразить. Может, он будет вспоминать эти слова потом, смаковать их в одиночестве, поздно вечером, катая во рту, как карамельку. Что тут ответишь? Он бросает взгляд через плечо, переминаясь с ноги на ногу. Я судорожно пытаюсь придумать, что еще сказать. Что мне вообще нужно? Каких слов я жду от него? Что Сигфрид не умрет? Что он никогда не умрет? Обещаний жду?

Все лампы дневного света включены, хоть в окна и бьет солнце. Одна беспрерывно мерцает.

Сегодня вечером крестины, говорю я, точнее – праздник наречения.

О, сегодня? То есть – уже скоро?

Его будут звать Сигфрид.

Красиво. Он здесь? С вами?

Кардиолог вытягивает шею, вглядываясь в пространство за окнами, за стеклянной дверью, ища глазами коляску.

Улыбается.

Как он себя чувствует, ваш Сигмунд? Вы уже были на первом послеоперационном осмотре?

Это на следующей неделе. Будут снимать швы. Чувствует себя, кажется, хорошо. Растет как на дрожжах и уже улыбается. Всё время ест. Очень много ест!

Кардиолог смеется: ну, значит, всё как надо!