Сердце

Понимание того, что он, наверное, все-таки не умрет, пришло ко мне, когда операция завершилась и позвонил хирург. С ее начала прошло более двух часов, и мы, ступая будто по иголкам, пошли по ледяным кристаллам обратно, в самое дальнее фойе больницы, блестящее, с отделкой под мрамор, совершенно пустое, если не считать охранника за стеклом, внимательно следившего за каждым нашим движением. Там стояло несколько красивых, жестких диванов, но я не могла сидеть неподвижно. Пыталась не коситься на телефон, не трогать его поминутно, чтобы не пропустить вибрацию; боялась, что слух и зрение подведут меня. Я старалась дышать ровно и говорить с Клаусом, стоять, ходить. Пожевала жвачку, выпила воды, полистала журнал, сходила в туалет – что еще делают нормальные люди? Наконец, сдалась, да и Клаус выдохся. Я вдруг увидела, как мы одеты – во что придется, тощие и изможденные. Как наши глаза таращатся из глубины глазниц, какая мольба во взгляде. Наверное, мы и вправду казались подозрительными личностями. Или я просто привыкла думать о том, как выгляжу в глазах других, добрую половину себя посвящая этому беспрерывному считыванию – даже в такую минуту, как сейчас? Будь мы элегантно одеты или хорошо сложены, это не скрыло бы чудаковатость, которую мы в тот момент излучали. Наша кожа испаряла что-то странное. Мы стояли молча, мертвенно-бледные, а на улице властвовала тьма. Часы показывали девять или десять вечера. Неважно сколько: темнота была та же, что несколько часов назад. И вот, когда охранник, наконец, встал, чтобы подойти к нам и спросить, кто мы такие, зазвонил мобильный – но не мой, а Клауса, хоть я и указала, что в первую очередь следует звонить мне, что бы ни произошло. Правда, это был отец Клауса, только что вернувшийся из какой-то поездки, и звонил он совсем по другому поводу, или, может, все-таки чтобы справиться о том, как прошла операция. Он плохо слышит и без умолку тараторит. Клаус безгранично уважает своего отца, но на этот раз его тон становился всё более натянутым, как и паузы между репликами. Я скрестила пальцы и повторяла про себя: положи трубку. Не хотела произносить это вслух, не хотела шипеть на Клауса в такую минуту, когда нам важно было держаться вместе, как никогда. Но в свой телефон я вцепилась мертвой хваткой и не хотела, чтобы Клаус болтал с отцом, когда мне сообщат об исходе операции. Каким бы он ни оказался. Я стала думать о самом страшном. Но тогда мне, наверное, уже позвонили бы? Если он умер? Или, может быть, они всё пытаются спасти ему жизнь, делают искусственное дыхание, отказываясь признать, что произошло непоправимое? Наконец, Клаус сказал отцу, что вынужден завершить разговор, что мы в больнице. Охранник сел на место, видимо, поняв, чтó происходит, и принялся листать какой-то журнал. И тут же опять запиликал телефон, не успел Клаус нажать «отбой». Звонили опять ему – вот странно, почему все звонят ему? – и он ответил, с вопросительной интонацией, и побледнел еще сильнее, стал бледнее серого. Он всё слушал и кивал. Дай мне, сказала я и взяла телефон. Крикнула: как всё прошло? Хирург ответил довольно равнодушно, будто на ходу: всё прошло по плану, сейчас его переведут в реанимацию, можете посмотреть на него там.

В тот раз я шла по берегу, было холодно. Минус двадцать два градуса, шестнадцать дней подряд, на стыке того года и этого. Сейчас температура плюсовая, уже светло, белизна сквозит меж ресницами, и я иду совсем не туда: не к воде и не к кафе с белыми углами, а прямо вглубь парка, по прямой тропе. Иду над туннелями, над людьми, которые шагают там, под землей, кто дальше вглубь, кто наружу. Я чувствую их и ощущаю, что земля вот прямо здесь на несколько метров тоньше и как от моих шагов еле заметно дрожит потолок в туннеле. За елями и за новым, строящимся зданием больницы виднеется старое. В новом восемь этажей, фасад всех цветов радуги, там будут отдельные комнаты для остающихся на ночлег родителей и суперсовременное отделение реанимации, где каждому найдется место. Этот колосс вырос из ничего всего за несколько недель. Когда мы лежали в больнице, когда я возвращалась с прогулок, там был один лишь котлован, а может, несколько лесов, или я просто всё забыла. Но пока еще больница находится в старом здании: тесном, поврежденном влагой, внесенном в список объектов культурного наследия. Я была там, и вон там я была. Вот комната для сцеживания: вижу силуэты женщин в окошке цокольного этажа. Я тоже сидела там пару раз, сцеживалась заодно – когда привозила свое молоко. Раз уж приехала, то можно отцедить пару бутылок прямо на месте, чтобы не держать их дома в холодильнике до следующего визита в больницу.