Сердце ангела

— Мистер Харвей, думаю, настало время поговорить нам серьезно. Я изложу вам свою версию случившегося. Вам никто не звонил по телефону и, следовательно, не сообщал, что ваша жена находится в мотеле. Кому это было нужно, даже если она там была? Я разговаривал с вашими друзьями, знакомыми и коллегами по службе. Они единодушны в одном: вам абсолютно все равно, что делает ваша жена. Поэтому я думаю, вы проникли на территорию мотеля с единственной целью: скрытно подглядывать, как молодые парочки занимались любовью. Вы этим и занимались, когда Филипс наткнулся на вас.

— Вы в своем уме?

— Конечно. Но в своем ли вы уме, мистер Харвей?

— На что вы намекаете?

— А вот на что. Вас застали во время непристойного занятия, и вы мгновенно осознали нежелательные для вас последствия. Иначе говоря, почувствовали опасность. И вы поступили так, как вас учили. Как вы привыкли действовать в момент опасности. Вы первым нанесли удар. Вы сбросили молодого человека с лестницы, и он умер. Затем позвонили в полицию. Я верно излагаю факты, мистер Харвей?

— Нет. Как вам только в голову пришел подобный бред?

… Я почувствовал, что повышаю голос. Но ничего не мог поделать с собой. Этот тип постепенно начал выводить меня из себя. Жалкий слюнтяй, который по странной воле закона превратился в облаченную властью персону. Ему явно доставляло наслаждение подвергать словесной пытке и играть на нервах тех, кто в силу того же закона обязан отвечать на его ехидные вопросы. Слюнтяй, у которого еще молоко на губах не обсохло и который никогда ничего не знал о жизни, кроме того, как набить жратвой брюхо и выспаться в теплой постели. Разве он когда-нибудь пробирался по болотистой топи, по пояс погружаясь в вонючую жижу? Или валялся часами в грязи, как свинья, под пулями врага, стреляющего из засады? Разве он когда-нибудь выскакивал из окопной дыры навстречу солдатам противника, надвигающимся на тебя со штыками наперевес? Сверкающий на солнце штык! Одна из тех вещей, которые я никогда не смогу забыть. Занесенный надо мной штык и искаженное ненавистью вражеское лицо.

Он никогда не бредил штыком, этот слюнтяй. Он продолжал как ни в чем не бывало свой допрос. Но что-то в этом допросе изменилось. Или мне померещилось? Тон его голоса стал другим: мягче, почти дружеским. Возможно, это значило, что ему больше не о чем меня спрашивать. Что моей нравственной пытке приходит конец?

— Имейте в виду, пожалуйста, мистер Харвей. Я вовсе не обвиняю вас в убийстве. Если человек подвергается нападению, он защищается, и это не считается преступлением. Но Филипс мертв, и только вы можете сказать нам, как это произошло.

— Я уже сказал вам. И могу еще повторить сотню раз. Кто-то позвонил мне по телефону…

— Не надо об этом, мистер Харвей. Расскажите лучше о Филипсе. Это очень меня интересует, потому что я не могу понять, каким образом он умудрился напугать вас. Хотя умерший был значительно моложе, он, тем не менее, уступал вам и в росте, и в физической силе. Я склонен объяснить случившееся только одним обстоятельством. Филипс держал что-то в руке, и он намеревался напасть на вас. Что это могло быть? Крупный по размеру прибрежный камень-голыш?

… Филипс, Филипс, все время он толкует об этом Филипсе! Да кому на свете, черт побери, нужен был этот Филипс? Лицо в толпе этот Филипс и больше ничего! Все они одни и те же — серые лица, да и только. Минутой, секундой раньше вы даже и не подозревали об их существовании. И вдруг они появляются, словно ниоткуда, маячат перед вами, перекрывают дорогу. Внезапно они превращаются в решающий фактор борьбы человека за выживание…

— Нет, не голыш… То есть, я хочу сказать, откуда мне знать, что было у него в руке?

— Откуда? Но, дорогой мистер Харвей, вы ведь были там. Вспомните. Вы говорите, что в руке Филипса был не камень. Тогда что же? Ветка дерева? Палка? Что? Что-то ведь было?

… Комната внезапно показалась мне наполненной бесчисленным количеством лиц, лишенных выражения, лиц, уставившихся на меня. Бледные, розоватые, загорелые, они как бы слились в одно огромное море, и мы, то есть я, следователь и его помощник, как бы оказались единственными обитателями на маленьком острове, до которого никому нет дела. Я заметил, что старик-следователь вдруг насторожился и зорко следит за мной, в то время, как мною овладела усталость. Мне стало все труднее сосредоточиться…

— Мистер Харвей, мы ждем. Мы только хотим, чтобы вы объяснили нам, каким образом он заставил вас почувствовать опасность. Так что же было у него в руке, если не камень, не палка?

…Я устал. О боже, как я устал. В последний раз, я помню, на другом допросе, там не было такого настырного молодого прохиндея. В последний раз я имел дело с пожилым следователем, вечно куда-то торопившимся. Я уже не помню, что ему говорил, но знал, что всегда выгодно проявлять на допросе вежливость и ни в коем случае не терять самоконтроля, не кричать. Такое поведение всегда оставляет хорошее впечатление. Так они сказали мне в тот раз, последний раз. Они сказали, что я очень хороший свидетель…