Сердце бога

Как и твой сын. Но только Юрочка не понимал, что происходит. Лежал себе, гулил, ручки-ножки свои облизывал. Даже не удивился, наверное, куда исчезли баба Антонина, деда Аркаша и еще одна бабка. Как не спросил раньше, куда делся папа. Но вот что странно: едва она вернулась снова в Москву – к ней снова пришло молоко. Томительный источник, который в Энске пересыхал, вдруг здесь, в столице, разразился полноводной речкой. Юрик, которого уже совсем, бесповоротно, кажется, перевели на прикорм, только чмокал и облизывался. Откуда взялось только?! Неужели столь странным образом сказалась ночь с генералом? Ночь, от которой ей вдруг сделалось как-то странно тепло и сытно. И едва она о ней вспомнит, как начинает истекать молоком…

Время было семь вечера, и она стала думать, когда придет генерал. Что в его понимании означает «поздно»? Он ей сказал, что работает далеко за городом, возле аэродрома Чкаловский, куда они прилетели из Энска. Ездит туда иногда на своей машине, а порой присылают служебную. Вчера они с аэродрома в Москву ехали, как ей показалось, далеко. Долго. Когда же, интересно, он сегодня будет?

Галя включила телевизор – Иван Петрович ведь сказал не стесняться, пользоваться спокойно всем, что есть в квартире. Она впервые видела телеприемник близко, вживую, а не на витрине и не на экране хроники. Передавали какую-то оперу из Большого театра, причем солисты пели по-китайски. А тут вдруг звонок телефона раздался. Она подумала: не иначе Провотворов звонит, кому б еще? И сразу в груди ворохнулось радостное, теплое, томное чувство: она сейчас поговорит с ним, услышит его голос! Может, это чувство, когда предвкушаешь простой разговор, когда от ожидания на губах появляется непроизвольная улыбка, и есть он, голос сердца?

Владик

Иноземцев между тем заново привыкал к холостяцкой жизни. И ему, черт возьми, она нравилась! Конечно, фактически он и без того одиноким был все время, с начала апреля, когда жену и сына в Энске оставил, и домой, в Болшево, вернулся. Но тогда и все прошедшее с тех пор время он ощущал себя женатым. А теперь снова был холостяком. И это оказалась большая разница. С него словно оковы спали. Вроде бы ничего не переменилось – как ходил на работу и проводил там порой по четырнадцать часов, так и продолжал ходить. Как пил в одиночестве чай по вечерам в своем домике, так и продолжал пить. Но он почувствовал себя обновленным и свободным.

Владик не афишировал ни в коем случае, что случилось с Галей, – ни одна живая душа о том не знала. Для всех она с сынишкой продолжала проводить декретный отпуск в Энске, но друзья, коллеги, да и девушки, отчего-то стали чувствовать перемену в его статусе. Последовали приглашения на вечеринки (которые он, впрочем, не принимал); подсаживания молодых особ за столик в «кабэшной» столовой (он разговаривал с ними, но не больше); гораздо более долгие и внимательные девичьи взгляды в электричках, метро и на улицах.

Кроме Флоринского, он несколько раз – по инициативе Вилена – выпивал и болтал с Кудимовым. А однажды Вилен даже пригласил Иноземцева к себе домой – то есть, конечно, в квартиру Старостиных на Кутузовском проспекте. Без малого год, со дня убийства Жанны Спесивцевой, не был там Владик и не думал, что когда-нибудь снова окажется. После того, что произошло прошлогодней октябрьской ночью, они с Галей, не сговариваясь, решили все связи с Кудимовыми обрубить. Но не зря говорят, никогда не зарекайся. Вот и с Виленом (благодаря настойчивости последнего) Иноземцев задружился снова. А не стало рядом постоянной Гали – не погнушался, приглашение Кудимова в дом, где произошла трагедия, принял. И даже со старшим Старостиным, Федором Кузьмичом, нашел в себе силы двумя-тремя словами переброситься. Генерал в отставке оказался мил и приятен – словно и не было его угроз годичной давности, развеялись, как сон или туман. И все в квартире оказалось по-старому: сервант с трофеями и наградами, ковер на стене в спальне, солидный стол с зеленым сукном в кабинете генерала. И все та же домработница Варвара подавала все те же печеные пирожки с капустой и рисом-яйцами. Разве что не висели теперь на ковре в спальне Вилена и Леры острейшие грузинские кинжалы, одним из которых была убита Жанна.

И Лера (казалось бы, презренная убийца, должна со стыда сгореть, в монастыре затвориться!) никак не переменилась. Была она, как прежде, добродушной, высокой, немного нескладной, со своими неловкими медвежьими объятиями и сильным рукопожатием. Рассказывала свежие сплетни о том, что творится в ее «ящике» (тоже секретном и работающем на космос), обсуждала новейшие постановки в Театре сатиры и «Современнике». А на прощание сказала, обращаясь к супругу Вилену: