Сердце болит….

Будто брошенная людьми земля. Другая планета… Тесно было нам, пацанам, от здоровых, веселых людей… Даже не верится… Вольер какой-то «для выздоравливающих»… теперь. И никакому Голливуду, Михалкову ни за какие деньги не «возродить» ни времени того, ни тех людей повторить хоть на экране: никто из довоенных, счастливых «не вернется» домой.

Один товарищ Сталин заранее мог знать о страшной судьбе города: «оборонку» с людьми тихо вывезли на восток…

Может, там кто-то еще жив «из наших»?

…Васька Краснощеков, Эра Аврамова, Юрка Черкесов, Эля Берзина, Пашка Новосельцев… и «наши немцы» Анна Гертнер и Юрка Фаулер…

И еще полкласса. Остальных…

…Не воевали мы. Не успели.

А они воевали

…Вдруг вышел из маршрутки, с кем не бывает, и побрел по улице, теперь 39-й Гвардейской, к скверу… Такому же длинному и широкому, каким был на его месте весь рабочий поселок металлургов «Красного Октября» – Русская деревня.

…Задолго, недели за две до главной бомбардировки города, 23 августа, мы разглядели в небе два крестика, высоко-высоко. Неслышно, откуда-то из-за Волги летели. Наши? Не наши?

Когда засвистели бомбы, поняли.

Всего четыре взрыва… Мы выбрались из соседского погреба – услышали, как кричат наверху…

Кто-то бежал к пекарне – там свалило забор, побило охрану – красноармейцев троих. Открылись склады…

На углу Карусельной и Базарной еще работала последняя колонка. Очередь за водой – человек сто – почти вся валялась в крови…

На шоссейке тоже воронка. На деревьях, на рельсах трамвайных разорванные тела… Это был патруль, бойцы. Они не прятались.

Мы смотрели и не верили своим глазам, не знали, что делать…

И сегодня я нашел бы то место, где лежали грудь, голова и левая рука одного из военных. Никто не решался, а моя мама принесла и похоронила лейтенанта – я видел на прилипшем воротничке кубики…

Как сама испугалась! Все повторяла: «Какой он горячий… Какой горячий…» Это мама, которая плакала от одного грубого слова!

Больше нашу Русскую деревню не бомбили. Пролетали.

Многие соседи пытались бросить все и бежать из города… Но эвакуация, помню, запрещена была. Сталин приказал: «Отступать нельзя!» Да и поздно.

…Потом было 23 августа. Мы не видели, что творилось в других местах… Но все, что могло гореть, уже горело. Выше облаков пожар на нефтесиндикате. Гудело и рвалось в центре. Я сидел на крыше и видел: люди метались толпами. Кто-то к тракторному и почти сразу – обратно: там немцы.

В центре горела мельница, хлеб! Сосед уже сбегал туда, принес тяжелую сумку… Побежал к мельнице дедушка, наволочку с подушки снял, спрятал за пазуху… Говорил потом: там стреляли, охрана. Но успел набрать ячменя. Торопился. Пока бежал домой, почти все высыпалось: прогорела наволочка…

…В музее «Дети Сталинграда» девочка-экскурсовод не знала, как сказать, сколько граммов хлеба выдавали нам, и спросила: больше, чем в Ленинграде? Милые наши детки-наследники, святые, даже их «экскурсоводы» не могут себе представить всей правды, отчаяния жителей…

…Остатки ячменя подгоревшего мы перебрали по зернышку. Светлые на ручной мельнице-кофемолке превратили почти в муку. Пышка получилась.

И все. Дедушке Мише, правда, успели выдать зарплату, селедкой. Из голов бабушка сварила борщ с листьями свеклы… Последний.

Так чтоб нам, сталинградцам, было полегче… В первые дни…

…Судьба ли такая добрая – пощадила меня, вывела, вынесла из сталинградского ада? Или молитвы бабушки услышал Господь? А так хотелось умереть… Уснуть и не проснуться. Смерть брала только всех вокруг…

Пропал первым мамин младший брат Виктор. Мы не видели, как он погиб.

Пришли немцы. Застрелили дедушку: он в соседней щели ухаживал за двумя ранеными бойцами. Нам приказали уходить на Гумрак…

Ночью умерла бабушка: как освободила нас! До самого утра мы с мамой и Клавой, ее сестренкой, почти моей ровесницей, пытались наковырять землички со стенок, со дна щели… Завернули бабушку, легкую такую, в ее теплое одеяло, присыпали немножко…

И сидели над ней. И не плакали.

Это был уже ноябрь.

Пятое ноября. Последний, как оказалось, теплый день осени 42-го.

…Кто поверит, что через много лет сам маршал Чуйков даст мне посмотреть свою сталинградскую карту. А я покажу ему дом моего деда на ней. Такая карта! И такой уж, оказывается, ее хозяин, что в свои 80 он помнил, кто там воевал и чей полк остался.

Эта встреча была в Барвихе, в санатории… Мы сумели договориться и снимали очерк о семье маршала. Записали его обращение к сталинградцам. Василий Иванович будто прощался со своими солдатами. Обращался к вдовам, просил у них прощения.

Сидел я тихонечко, слушал.

Разве мог знать тогда, осенью 42-го, что мы от своей щели в пяти минутах ходьбы до штаба его армии! Но не поднять было головы, какое там ходить…

А они воевали.

Мне стыдно было признаться: ведь утаил и когда-то в своих анкетах, промолчал и сегодня, что 61 день был в плену. Что топал в сторону Германии покорно, уже с молитвой покойной бабушки… Не как сын комиссара…

А они воевали.