Сердце Бонивура

Не счесть, сколько комсомольцев погибло на Мациевской в семеновских застенках, сколько уничтожил их собака Калмыков!.. А приморские комсомольцы не в последнем ряду солдат революции… Был у Сергея Лазо адъютант Миша Попов. Попался белым в плен. Схватили его… Мучили, пытали — а это белые умеют делать! Да Миша им даже имени своего не сказал. Так молча и умер в пытках. Напоследок палачам в глаза плюнул… Митя Часовитин, комсомолец, когда умирал в японском застенке, «Интернационал» пел… Кровь из него течет, силы иссякли, голоса нет уже, а он шепчет: «Мы наш, мы новый мир построим!» Вот что такое комсомольцы, девушки! Да только ли Миша Попов и Митя Часовитин? С гордым сердцем и чистой душой жили! Придется вам тяжко вспомните о них! Не зря они кровью своей полили ту землю, на которой мы стоим.

…Проплывали мимо рыбацкие шампуньки. Тени от широких парусов ложились на воду и на приплеск. Едва шевелили кормовыми веслами рыбаки, наработавшиеся с самого рассвета и разомлевшие в полуденный зной на солнце. Маневровые паровозы свистели натруженными голосами. Задрожала земля под тяжестью поезда, протащившегося по насыпи. У рыбацкой фанзы, прилепившейся под самым берегом, у скалы, истошно залаяла собачонка. Все было обыденным таким, как было вчера и будет завтра. Но уже не вчерашними стали девушки, слушавшие Виталия.

Притихли они и слушали его серьезно. Уже погасли веселые чертики в глазах Машеньки, и стало лицо ее по-новому сильным и светлым. Точно клятву давая, сидела, выпрямившись и сжав руки на груди, Таня. Трудно было им найти слова, чтобы обозначить все, что возникло в них в эти тихие минуты… Да и нужны ли были слова? Делами надо было теперь говорить.

— Мы не боимся, товарищ Антонов! — сказала Таня.

Разошлись быстро, по двое.

Машенька Цебрикова пошла с Таней. На насыпи она прижалась к подруге, и Таня почувствовала, что Машенька вся дрожит.

— Ты чего, Маша, застыла, что ли?

— Да нет, так просто, ну сама не знаю чего… Ну, так и колотится все внутри. Танюшка, теперь мы товарищи, да?

— Да мы и раньше были товарищами, Машенька.

— А теперь по-особенному, — вздохнула со всхлипом. — Ой, как хорошо-то, Таня!

5

Администрация и управление военного коменданта перешли в наступление. Как-то вечером в бронецехе собрались военные контролеры, железнодорожное начальство, инженеры, техники, десятники, Суэцугу и несколько военных. Они долго ходили вдоль составов, разговаривали, осматривали вагоны, что-то подсчитывали. В конторе начальника депо до рассвета горело электричество.

Утром на воротах цеха появилось объявление:

«Господа рабочие!

Большевистская пропаганда не доведет вас до добра! Командование решило положить конец ей и саботажу, который свил себе гнездо в депо, что задерживает выполнение заказа военного министра.

С этого дня устанавливается урочное задание.

Невыработка, не носящая злостного, преднамеренного характера, будет наказуема штрафом, размер которого определяет администрация.

К злостным неисполнителям будут применяться строгие меры, вплоть до ареста и предания военному суду.

Для наблюдения за порядком в цех будут введены казаки, сотни особого назначения военного коменданта.

За работу, господа!»

В полдень пешим строем пришли казаки.

— Свято место не бывает пусто! — плюнул Квашнин, увидя, как рябой, рыжий казак устраивается на том же штабеле шпал, на котором еще недавно восседал японский часовой.

Казак был явно навеселе. Он вынул кисет, набил куцую трубочку, закурил. Его маленькие, кабаньи глазки с рыжими ресницами были красны, и казак, силясь преодолеть хмель, который разбирал его, то таращил глаза, то щурил их. Заметив, что Квашнин обернулся к нему, казак начальственно крикнул:

— Эй, ты! Работай! Чего зенки лупишь?

— На тебя смотрю, какой ты хороший! — ответил Квашнин.

— Хорош, не хорош, а над тобой поставлен! — самодовольно ухмыльнулся казак.

Квашнин процедил сквозь зубы:

— Ну, что поставлено, то и положить можно.

— Чего, чего? — зашевелился рябой, подымаясь со своего места и угрожающе нахмурясь.

— Ничего. На свою бабу покричи! — сказал Квашнин и отвернулся.

Рябой, в котором хмельная лень и вялость победили задор, опустился опять и вскоре задремал, облокотясь на ладонь.

К Квашнину подошел Виталий:

— Ну, как успехи?

Квашнин позвал его внутрь вагона. Отер руки о брезентовый передник, заляпанный раствором, взял ломик, стоявший у борта.

— Глянь, Антонов! — Размахнулся и ударил ломом в стену бетонной камеры.

Железо пробило стену и вышло насквозь. Когда Квашнин вытащил лом, аккуратная круглая дырка осталась в стене. Ясное голубое небо виднелось через нее.

— Засыплетесь! — сказал Виталий. — На первом же осмотре засыплетесь! Как кто-нибудь из контролеров попробует так же, все станет ясным.

— Ну, это как сказать! — усмехнулся один из бетонщиков, вслед за Квашниным вошедший в вагон. — Илья Абрамович силу в руках имеет. Лом возьмет, двинет — что твой снаряд! У него руки… — И бетонщик не закончил фразу, поднял с пола семидюймовый гвоздь и подал Квашнину: — Илья Абрамович, опробуй для примеру!