Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо

Впрочем, сегодня в таком положении нередко оказываются и представители старых родов. Князья, сидящие в своих фамильных замках, не только совмещают роли хозяина и директора музея, но и всецело зависят от тех денег, которые оставляют нескончаемые потоки посетителей. Вот здесь-то и получаешь истинное представление о власти демократии! Она даёт милордам на чай.

До сих пор мы касались лишь тех случаев, где музейный инстинкт играл второстепенную роль. В гораздо большей мере он проявляется в деле охранения памятников природы и культуры, табуируя тем самым множество предметов, от крошечных насекомых до гигантских национальных парков. Сегодня музейное табу на цветах, деревьях, лесах, болотах, домах, деревнях, городах и людях, и даже в самых смелых фантазиях невозможно вообразить, какую же всё-таки цель преследует это безудержное стремление охранить массы живых и мёртвых вещей.

Удивительно ещё и то, что накрытый стеклянным колпаком мир непосредственно соседствует с другим миром, где столь же безудержно свирепствует слепая страсть к разрушению. Одно, вероятно, каким-то загадочным образом связано с другим, поскольку сознание — и в том и в другом случае — торжествует над последними остатками консервативных и сенаторских форм. В этом смысле музейный инстинкт берёт на себя предохранительную функцию, которая характеризует сущность цивилизации. Таким искусственным образом она стремится уравновесить вызванное ею же хозяйственное и техническое опустошение, чтобы, как в случае с индейцами или крупными африканскими хищниками, хоть как-то защитить их от полного истребления. Этот процесс может иметь гигантский размах, так что обширные земли, ремёсла или даже малые народы в составе крупных государств целиком изымаются из сферы действия абстрактного сознания. Зачастую бывает нелегко разделить консервативные и консервирующие тенденции, хотя единство этого процесса не вызывает никаких сомнений.

Вероятно, стоило бы вообще отказаться рассматривать сложившиеся формы с точки зрения человеческих планов и взглянуть на них так, как если бы их вызвала к жизни сама природа или какой-то тёмный инстинкт; и прежде всего следует забыть о тех доводах, которые современный человек приводит в своё оправдание. Эта перспектива позволяет увидеть сродство нашего музейного царства с великими культами мёртвых. Заметнее всего оно проявляется в тех случаях, когда экспозиции хранятся в подземных помещениях. Музейный инстинкт обнаруживает мертвенную сторону нашей науки с её стремлением мумифицировать и изолировать жизнь, создавая гигантский системный каталог материальных вещей, точно воспроизводящих всю нашу жизнь вместе с её самыми глубокими порывами. Это напоминает инвентарь Тутанхамона.

Когда наука объединяется с музейным инстинктом, она утрачивает волю и подозрительность, свойственную людям техники; в ней уже нет ни борьбы за патенты, ни боязни конкурентов. Насколько серьёзно увеличились неприятности путешествия, настолько уверенными стали передвижения внутри музейной сферы; всюду установился один и тот же умеренный климат убеждений и трудовых привычек, который прежде господствовал лишь в рассеянных по странам и империям монашеских орденах. В нашем мире, где в спорах об общественном договоре стороны готовы перерезать друг другу глотки, до сих пор сохранились далёкие от всего этого места вроде оазиса Юпитера Аммона.

Впрочем, музеи роднит с могилами ещё и то, что у них никогда не бывает критиков, лучшим подтверждением чему служат поведение и выражения лиц посетителей. В воле к постоянству скрыта огромная сила; её ощущаешь даже телом, когда берёшь в руки предмет, который люди оберегали тысячи лет, особенно если речь идёт об одном из выдающихся произведений искусства. В этом смысле крупные собрания суть цитадели убеждения. Они наглядно демонстрируют чистые кристаллические формы человеческого поведения как общественного существа.