Сердце искателя приключений

Эти записки таят некую прелесть, они чем-то напоминают бумажки, которым дети в канун Рождества доверяют свои мечты. Пароход уже в одном дне пути от станции, и к утру добыча будет доставлена в стеклянных сосудах и плоских бутылях на рабочее место. В тончайших сетях копошится жизнь, эта субстанция течений залива, похожего на большую суповую миску, – мир стеклянных нитей, палочек и шариков. Тралы разрезают своим массивным железом ковер из водорослей и наполняются многообразными существами, что плодятся и охотятся на этих разноцветных пастбищах. Здесь всегда можно найти что-то особенное, неожиданное, яркое, как пика на рождественской елке: вот багровый кольчатый червь, извивающийся подобно дракону на китайском фарфоре, вот хрупкая морская лилия с тонкими лучами цвета шафрана, вот прозрачный рачок, обитающий в маленькой желатиновой бочке, а вот пояс Венеры, в чьем кристальном теле колеблется зеленовато-фиолетовая искра, или какая-нибудь небольшая акула, в которой дышит дремлющий зародыш, словно в подушке из стекловидной роговицы.

Тайны, скрытые в южном море, бесконечно заманчивы для привыкших к тусклому свету глаз северян. Краски наземных животных – скажем, насекомых – тоже обогащаются и умножаются по мере приближения к жарким поясам: они контрастируют друг с другом, становясь более яркими, металлическими, резкими и вызывающими. Но только море придает своим обитателям легкую элегантность и мягкость тонов, радужное сияние редких стеклянных форм, удивительную нежность и глубину бренных существ. Эти краски более фантастичны и скорее принадлежат ночи, чем свету дня: для защиты им нужна темно-синяя бездна. Своими сочными фиолетовыми и темно-красными пятнами, выжженными на тонкой плоти белого, розового или желтоватого фарфора, они иногда напоминают известные сорта орхидей, например, стангопею – ведь эти цветы тоже любят вечную темно-зеленую ночь туманных и густых лесов. Есть нечто удивительное в том, что это сияние вдыхает душу как раз в самые хрупкие, влажные творения жизни и изливается из самого ценного и уязвимого органа человеческого тела, из глаза.

Рабочий кабинет, собравший жизнь во множестве ее форм, наводит на мысль о мастерской часовщика, где большие и малые стрелки движутся по сотням разноцветных циферблатов. Взгляду открывается необыкновенно остроумный механизм, и не важно, на каком из его колесиков остановится внимание – на зонтике ли медузы, открывающемся и закрывающемся в ритме дыхания, или на крошечном пузырьке в теле одноклеточного животного, пульсирующем в такт с сердцебиением.

Каждый из этих больших и малых маятников закреплен в точке, где находится центр всех времен. Оттого тиканье жизненных часов придает чувство уверенности, и я разделяю вкус князя де Линя, этого симпатичного рыцаря и прирожденного воина, окружавшего свои замки с вереницами голубей на крышах просторными увеселительными садами, где были кусты, полные гнезд, оживленные пастбища, клумбы с жужжащими пчелами и порхающими бабочками и пруды, зеркальную гладь которых непрестанно возбуждали ударами плавников сытые карпы.

Поистине, символы жизни окружают нас, как часовые.

Прогулка по берегу

Берлин

Прогулка в сопровождении островных жителей по пустынному побережью. Мы обнаруживаем внутри огромной, исторгнутой морем рыбы мертвеца, которого тут же извлекаем из коричневатой массы, как голого младенца из утробы матери. Человек в синей матросской куртке просит меня сохранять молчание и предельную осторожность: «Недобрая находка. Разве вы не знаете, что это одна из его крайних и самых страшных уловок – притвориться трупом, выброшенным на берег?» Внезапное чувство ужаса; на берегу воцаряются хаос и мрак. Поспешно возвращаемся через дубовую рощу, мимо двора с соломенной крышей, где живет старуха. Нам не удается пройти незамеченными, ее прирученные перепелятники сопровождают нас, перелетая с куста на куст. Между этими ястребами и мертвецом загадочная связь. Когда, стоя уже на опушке леса, мы быстро оборачиваемся, нас охватывает страх при виде разыгрывающейся во дворе сцены убийства. Перед распахнутыми воротами сарая слуги растянули на деревянной раме вверх ногами тело крепкого мужчины: его кожа неприятного белого цвета ошпарена и обрита. В кипящем чане плавает голова, а большая черная борода придает ей еще более устрашающий вид. Из-за нее картина приобретает какой-то звериный характер, и возникает чувство, будто здесь совсем недавно забили много скота и выпили море шнапса.

Старуха бросается за нами в погоню. Мы начинаем петлять, но она, зная все потайные тропинки, постоянно дышит нам в спину. В механизме этих запутанных и захватывающих движений просматриваются контуры той борьбы, которую добро, служащее нам пристанищем, ведет против зла. Но так как мы не добры изначально, старуха же – воплощение зла, то мы вынуждены уступить. Горькая необходимость дает о себе знать в шагах старухи, которые раздаются все ближе и ближе. Наконец растущее чувство страха полностью стирает из памяти все образы.

Песня машин

Берлин