Сердце искателя приключений

Любопытное промежуточное звено дошло до нас в виде почти забытого ныне романа Дюлорана «Кум Матьё, или Излишества человеческого духа». Его автор окончил свои дни в тюрьме, куда попал за создание безбожных книг. Там есть один персонаж, патер Иоганн, в котором из руссоистской добродетели уже вполне четко выделяется заложенный в ней бестиализм. Вольтеровский ад – полная его противоположность.

В чистом виде, незамутненном низменными проявлениями воли, жестокость явлена в «Jardins des supplices»[13] Октава Мирбо. Она оттеняет краски мира так, как темная материя оттеняет вышитые на ней шелком цветы. Взору того, кто бродит по этим роскошным садам, открываются картины изощренных китайских пыток, и при виде мучений в сердце зарождается сильное, прежде неведомое чувство жизни. Краски и звуки вызывают глубокие сладострастные ощущения, а цветы благоухают неземными ароматами. Мысль автора движется между двух полюсов. Удовольствие и мука, отпускаемые небольшими дозами, стремятся к двум противоположным точкам: с одной стороны, человек извивается в пыли, с другой – парит в высших сферах жизни.

Возможно, что в римском цирке наряду со слепым бешенством масс подобное чувство овладевало и образованными людьми – чувство гордости и превосходства, которое ощущает человек, когда на нем останавливается взгляд судьбы. А о том, что чувство это сопровождалось сознанием низменного, демонического наслаждения, говорит обычай закрывать изображения богов.

Время от времени в наших городах попадаются люди, на чьих лицах написано, что они способны упиваться муками других; как правило, они замкнуты в себе и чем-то похожи то ли на гниющий в темнице сброд, то ли на изнеженных банями азиатов. Как только порядок поколеблен – во время, когда цезура разделяет две исторические эпохи, – эти люди вылезают из своих углов и подвалов, где придавались приватному распутству. Их цель – более или менее интеллигентная деспотия, но всегда организованная по образцу животного мира. Поэтому в речах и сочинениях им свойственно наделять своих жертв звериными чертами.

Этим агрессивным инстинктам противоположна такая манера поведения, которой лучше всего подходит слово «благосклонность», украшающая как власть имущих, так и простых людей. Эта благосклонность подобна свету, в котором без всяких прикрас выступает достоинство человека. Она тесно связана с правящим и благородным началом, связана с нашей свободной творческой способностью. Встречалась она и в давние времена и украшала как гомеровских героев, так и древнюю королевскую власть, вершащую суд на общественной площади. Здесь она представляет духовную, основанную на знатном происхождении сторону власти, символом которой является не пурпурная тога, а жезл из слоновой кости.

Там, где между людьми устанавливается свободная и ясная дистанция, олицетворяемая, например, справедливым законом, образы и формы обретают питательную почву. В благоприятном климате процветает прежде всего благонравие, и подобный уклад в истории нашей планеты гораздо чаще встречался в маленьких городах, нежели в обширных империях с миллионами прозябавших в них жителей. Ведь даже крошечный садик приносит более богатый урожай, чем какая-нибудь необъятная пустыня.

Добрый знак видим мы в том, что наша память извлекает из истории эти яркие путеводные звезды. Правда, мы похожи этим на астрономов, которые имеют дело со зримым, ведь если бесконечные расстояния способен преодолеть только мощный свет, то и сквозь туманы времен проникает лишь высокий ум. Но важно, насколько ярок тот свет, что прорывается из-за толщи столетий, – ведь Афины Перикла для нас более прозрачны, нежели удаленные на какую-то тысячу лет средневековые Афины, историю которых по кусочкам собирал Грегоровиус.

Мы не перестаем удивляться тому, что эталоны и образцы не утратили за истекшие столетия свежести красок, несмотря на мощный и непрерывный натиск безобразного хаоса. В этом смысле «Одиссея» – великий эпос ясного разума, песнь человеческого духа, чей путь лежит через царство примитивных страхов и жестоких чудовищ, но все же ведет к цели, пусть даже против воли богов.

Из прибрежных находок 2

Цинновиц

В мелких зарослях за дюной, в самой гуще буйного камыша я во время своей обычной прогулки сделал удачную находку: большой осиновый лист с выеденной в нем круглой дырой. Дыру окаймляла темно-зеленая бахрома, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся целым скопищем крошечных гусениц, вцепившихся своими челюстями в край листа. Вероятно, какая-то бабочка отложила здесь яйца, и вот молодой выводок, словно пожар, начал пожирать все вокруг себя.