Сердце кугуара

Ева привыкла к его спокойной и размеренной речи. Он говорил с ней так, как разговаривают с ребенком. И не требовал от нее ответов. Это Еве нравилось больше всего.

 — Ева, — над головой прозвучал голос Неймана, и девушка уловила в нем новые, тревожные нотки, — я знаю, ты меня слышишь. Нам нужно серьезно поговорить. На завтра назначена судебная экспертиза, и по ее итогам будет решаться твоя судьба.

Ева продолжала лежать, скользя отсутствующим взглядом по верхушкам деревьев.

— Ева. Посмотри на меня! — он обошел кровать и сел на корточки так, что теперь его глаза стали вровень с глазами девушки. — Завтра тебя признают недееспособной. Ты это понимаешь? В твоей крови обнаружены остатки сильнодействующих лекарств, плюс ваш семейный психолог пожелал дать показания. Кое-кто из ЕСР заплатил ему круглую сумму за твою историю болезни. И это еще не все.

Ева даже не шевельнулась. Какая разница, что будет дальше?

Ее отправят в Радонск, родители оформят опеку над ней и над Димкой… И Димке так будет лучше. Зачем ему мать, от которой осталась одна оболочка?

Мысль о сыне заставила сердце сжаться. Ева закрыла глаза.

Это была единственная реакция, которую дождался врач. Нейман подождал еще пару минут, потом со вздохом поднялся.

— Я обещал кое-кому, что не скажу тебе это, но если смолчу, то моя совесть не даст мне спать по ночам, — пробормотал он, доставая из нагрудного кармана сложенный вчетверо бумажный листок. — Вот, почитай. Может хоть это вправит тебе мозги.

Он ушел.

Ева услышала, как захлопнулась дверь, и открыла глаза. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как за окном пролетела пара тропических птиц в ярком оперении.

Девушка проводила их взглядом, не обращая внимания на листок, оставленный доктором на кровати. Только минут через пять она случайно задела его рукой и услышала шорох. Маленький белый листок бумаги, сложенный вчетверо. Он был не больше ее ладони, но почему-то глядя на него Ева чувствовала, как внутри все сжимается. Нейман не просто так оставил здесь эту бумагу. Он что-то хотел ей сказать. Что-то важное. И Ева подозревала, что не хочет этого знать. Непослушными пальцами она развернула бумагу. Строчки запрыгали перед глазами. Это была ксерокопия, сделанная с бланка официального заявления, какие обычно заполняют в больницах перед сложными операциями пациенты или их родственники. И Ева узнала подпись Догерти, поставленную под печатным текстом. Там не было только дат, видимо, пустые поля оставили, чтобы проставить числа потом.

В заявлении говорилось, что Шейн Алан Догерти, подданный Британского королевства и полноправный гражданин Евросоюза, берет на себя ответственность за жизнь и здоровье Воронцовой Евангелины Степановны. И дает разрешение на прерывание беременности у своей подопечной, поскольку его подопечная признана недееспособной и не в состоянии позаботиться о себе и ребенке.

Бумага выпала из рук девушки и спланировала на пол.

Ева замерла, уставившись на нее невидящим взглядом. Аборт? Догерти подписал разрешение на аборт? Неужели она…

Почти не дыша, Ева перевела взгляд на свой плоский живот, скрытый больничной рубашкой.

Нет, этого не может быть. Как… Откуда?

Она тут же обругала себя: проснись, Ева, хорош включать дуру. Не знаешь, откуда дети берутся?

Дрожащими пальцами Ева коснулась живота. Сначала кончиками, потом, осмелев, положила ладонь. Разум все еще отказывался верить тому, что сердце приняло сразу и без оговорок.

Она беременна. Беременна!

И у этого ребенка может быть только один отец. Лукаш Каховский.

Глава 26

Поток ледяной воды, обрушившийся на голову, заставил Лукаша содрогнуться всем телом. Отплевываясь, мужчина со стоном перевернулся и поднялся на четвереньки. Перед глазами все расплывалось, точно мир подернулся серым туманом. А еще, земля под ногами качалась и все норовила уплыть.

Чья-то рука грубо схватила его за волосы, дернула вверх, вынуждая задрать голову так, что щелкнули шейные позвонки.

И мужской голос цинично процедил:

— Очнулся? Отлично.

Рука исчезла, и голова Лукаша безвольно упала на грудь. Все тело ломило, точно он только что прошел трансформацию. Каждую мышцу, каждый сустав, каждое нервное окончание выворачивало от боли. Но в этой боли был один существенный плюс.

Трупы не чувствуют боли. Если есть боль, значит, он жив. Пока эта мысль оформлялась в его сознании, Лукаш с трудом сфокусировал зрение.

Доски. Это было первое, что попалось ему на глаза.

Выскобленные до желтизны тиковые доски, пригнанные друг к другу так, что не пройдет даже лезвие.

Где-то он уже их видел.

А еще свежий воздух и запах моря. И солнце. Яркое солнце над головой.

— Поднимайся! — грубый тычок под ребра заставил его разогнуться и встать.

Ноги не слушались. Покачнувшись, Лукаш едва не упал, но кто-то подхватил его под руки, помогая сохранить равновесие. Из тумана выплыло знакомое мужское лицо. Приблизилось почти вплотную. Лукаш почувствовал на себе пристальный взгляд.

— Мастер, — прохрипел он, кривя в усмешке разбитые губы, — не скажу, что рад видеть…