Сердце мастера

– Как интересно, – пробормотал он, прокручивая вверх-вниз рассказ Доры об исчезновении статуи. – Значит, нацистский «Опель-Блитц», какие-то «мученики» и «игры в мяч»… А ведь это, Иви, прямая наводка!

ХХХ След

Вечер выдался непроглядно черным – над Парижем сгустились тучи. Силуэты зданий, мостов, фонарей, монументальных обелисков набухли и выпятились, как на тактильной голограмме, придавая городу драматический вид. Паркий воздух был наполнен множеством звуков: рычанием автомобильных моторов, звоном бокалов на террасах кафе, тревожным детским плачем, упредительным потренькиванием проносящихся мимо автобусов…

А из великолепного неоклассического здания с колоннами, куда они направлялись, лилась скрипичная музыка: в Мадлен[39] давали Вивальди.

На этот камерный концерт они решили отправиться пешком: прогулка заняла не больше часа, а по пути удалось обсудить стратегию поисков «Итеи».

– Оккупанты вошли в Париж не с пустыми руками! С подачи Геринга был заранее составлен список художественных ценностей, которые должны были попасть в Германию: в личные коллекции высших чинов рейха и в музеи Берлина, а затем и родного города фюрера, австрийского Линца. Картины, скульптуры, предметы мебели – все это собиралось не только из выставочных залов, но и из квартир богатых еврейских семей, высланных в лагеря смерти…

Прервавшись, Родион вдруг схватил Оливию за локоть и резко потянул к себе: прямо на них, болтая на ходу по телефону, несся на разболтанном велосипеде развозчик ресторанной еды. Распространяя аппетитные ароматы, он прошелестел покрышками по асфальту в шаге от них, даже не обернувшись.

– Так вот, – продолжил Родион, – нацистов интересовала лишь античная классика, которая олицетворяла собой в их глазах концепцию «расовой стерильности». Монтравель в тот период был самым известным «эллинистом», что и объясняло преклонение перед ним Удо Вебера.

– Да, Дора упоминает об этом в своих записках, – согласилась Оливия.

– Однако немцы не брезговали и работами модернистов. Хотя все современное искусство было признано «дегенеративным» и подлежало уничтожению, дорогостоящие полотна Пикассо, Утрилло, Брака, Шагала собирались в нацистском «пункте перераспределения» – их можно было продать или обменять на бесценный классицизм. Говорят, сам Геринг не брезговал этой коллекцией, понимая, что подобные картины очень востребованы на рынке.

– И что происходило дальше?

– С сорок первого по сорок четвертый год лучшее отправляли поездами в Германию. А все второстепенное сжигали.

– А при чем же здесь Вебер и Монтравель?

– В записи, которую ты мне вчера показала, говорится о том, что нацистский грузовик вывез из дома мастера массивный ящик, в котором, предположительно, были «Итея» и несколько полотен. Туда же, судя по всему, свалили редкие манускрипты, эскизы и случайно прихваченные из студии дневники Доры. Со слов соседей, разговор похитителей был абсурдным и малопонятным: какие-то мученики и игры в мяч…

– Я не думаю, что кольюрские виноградари хорошо владели немецким, – пожала плечами Оливия. – Скорее всего они просто что-то напутали.

– Ты возненавидишь меня за менторство, – ввернул Родион, – но я все же напомню: когда выстраиваешь первую гипотезу, нельзя сразу сбрасывать со счетов даже самую бесполезную, на первый взгляд, информацию. Очень часто именно в ней кроется ключ к разгадке!

Эту порцию нравоучения Оливия восприняла спокойно – в таком возрасте человека уже не переделать. В конце концов, Родион был когда-то ее педагогом, к тому же – самым блестящим из всей плеяды преподавателей факультета журналистики и массовых коммуникаций. Наверное, все же стоит к нему прислушиваться…

– Ты слышала когда-нибудь о Розе Валлан, хранительнице парижского музея Жё-де-Пом[40]?

– Конечно! О Валлан столько всего написано и снято…

– Ну, тогда упоминание игры в мяч должно иметь для тебя какой-то смысл. Ведь это название художественной галереи, где Роза работала еще с тридцатых годов, а потом и во время оккупации. Учреждение именовалось музеем «игры в мяч», потому что находилось на территории Лувра и служило когда-то французским монархам крытыми кортами для игр с ракеткой. Нацисты посчитали, что лучшего места для хранения награбленного добра в Париже не найти: компактное, хорошо организованное пространство с несколькими просторными залами. Да и расположено удачно – на окраине сада Тюильри, с удобным транспортным доступом.

– Ты думаешь, Вебер отправил «Итею» и полотна Монтравеля туда?

– Судя по тому, что говорится в дневниках Доры, вполне возможно. Вряд ли он стал бы хранить громоздкий ящик с украденными шедеврами в своей квартире на Елисейских Полях.

– А при чем тогда здесь «мученики»?

– Комната музея, в которой хранились предметы «дегенеративного» искусства, называлась «залом мучеников». Очень символичное название, учитывая, что бывших владельцев картин сжигали в печах крематориев. А принадлежавшие им шедевры использовали впоследствии как разменную монету…