Сердце не камень

Конечно же, ничего этого я не сделал. Я хочу знать, кто?.. Потом брошусь под поезд. В то время как вопли экстаза моей драгоценной возлюбленной , без моего участия взлетают до головокружительных высот, я тихо подкрадываюсь и заглядываю в замочную скважину. И вижу только чер­ноту. Черт бы побрал этот отвратительный замок подозрительных обывателей, снабженный изнутри проклятым щитком, закрывающим скважину для ключа, без сомнения, для того, чтобы воспрепятствовать возможному нездоровому любопытству бессовестной прислуги, взбадривающей свое либидо, подглядывая за Мадам в пылу ее любовных утех.

Однако мое ухо различает теперь, что в ритмичные крики Элоди вплетается октава непрерывного баса, какое-то скрипучее ворчание, исходящее, судя по всему, из сверхвозбужденной глотки некоего мерзавца противоположного пола. Я больше не могу льстить себя надеждой, что моя возлюбленная, доведенная по предела фрустрацией из-за моего долгого отсутствия, предается небольшой утешительной одиночной ласке… мне надо знать, бог ты мой! Я должен любой ценой увидеть морду этого дерьмового фата. Жиголо, которого она подобрала бог весть где! Может, в нашем же бистро? Почему бы и нет? Может быть, это ее личное место рыбалки? А я-то… Ах, шлюха!

Ладно. Повернуть ручку. Тихонько, идиот! Так… Приоткрыть дверь. Так… А, черт, она открывается внутрь и закрывает от меня кровать. И к тому же, тоже скрипит. У меня больше нет выбора. Мне остается только полностью распахнуть дверь широким королевским жестом и во всем своем блеске встать на пороге в величественной позе рогоносца на юмористических картинках.

И здесь я получаю шок моей жизни. Точнее, два шока, и даже три, а еще точнее, четыре.

Первый шок. Подтвердились мои наихудшие опасения. Моя чистейшая Элоди занята тем, что трахается. Не со мной. (Я отказываюсь использовать выражение "заниматься любовью". Любовью занимаются только со мной. В любом другом случае трахаются, спариваются, перепихиваются, совокупляются, употребляют, отдирают, жарят… все тер­мины один отвратительнее другого.)

Второй шок. Мерзкие прелюбодеи меня не заметили. Они не заметили меня, потому что обращены ко мне спиной. Они обращены ко мне спиной, потому что развратничают стоя, Элоди нагнулась вперед, опершись локтями на край кровати, ее на три четверти закрывает широкая загорелая, со складками жира спина гнусного подонка, мне видна только одна из ее прелестных грудей, висящая над пустотой и вздрагивающая в такт толчкам, которые сообщаются всей композиции дряблыми ягодицами негодяя.

Третий шок. Так как мои глаза уже освоились с темно-розовым полумраком, я обнаруживаю, что эта мразь бесчестит не то отверстие, которое мне столь дорого, а другое, расположенное немного выше и сзади. Заполучить рога таким путем — еще обиднее. Вопли Элоди, превышающие теперь по силе и пронзительности самые высокие вершины, когда-либо достигнутые ею в моих объятиях, подтверждают мне это. Между тем жирный тип, вцепившийся обеими руками в бедра Элоди — в божественные бедра Элоди, о, мерзавец! — имеет такой вид, словно бы испытывает некоторую трудность в достижении своего собственного наслаждения. Я решаю лишить его этого удовлетворения, жалкая и смехотворная месть, пусть так, но мне уже не до джентльменских церемоний.

Посему уже без всякой осторожности подхожу к парочке в самом пылу утех и двумя легкими шлепками соприкасаюсь с потной спиной. Мои пальцы погружаются в нечто желеподобное. Что привлекательного может находить она, Элоди, в этой куче дряблого жира? Ах, женщина, женщина… Грязный тип удивленно поворачивает голову, не преры­вая своего трудного восхождения к весьма проблематичному финалу. И я получаю мой четвертый шок.

Четвертый шок. Эта предательская морда передо мной — морда Суччивора. Собственной персоной. Красный, вспотевший и задыхающийся, но ни в коей мере не потерявший своей непринужденной самоуверенности. Конечно, возмущенный тем, что видит меня здесь, как был бы возмущен любой другой цивилизованный человек, застигнутый посреди коитуса, но совершенно не испытывающий чувства вины. Так что самым ошеломленным из всех и сбитым с толку опять оказываюсь я. Я столбенею.

Однак Элоди, которая потихоньку начала свою траекторию спуска с седьмого неба, удивленная внезапной остановкой машинерии, поворачивает голову, видит меня, разрывает кощунственное соединение с невольной гримасой — это, должно быть, больно без необходимой предосторожности, — и здесь я ловлю себя На том, что с любопытством спрашиваю себя, какими будут ее первые слова.

Что же касается меня самого, я чувствую себя странным образом отстраненным. Я коснулся самого дна, больше со мной не может случить­ся ничего, я зритель. Оглушенный. Анестезированный самой силой удара. Страдание придет позже.