Сердце не камень

Ее первые слова? Как я наивен! Все очень просто: она не говорит ничего. Я должен был это предвидеть. Какого же "Боже мой, Эмманюэль любимый!" я ожидал? Она даже не посмотрела на меня второй раз, так как ситуация, похоже, стала ей ясна с первого же взгляда. Она, как Диана, застигнутая при купании, одним грациозным газельим движением перепрыгнула через кровать, открыла дверь ванной комнаты, прилегающей к спальне, — очень удобно, право! — и закрылась, громко щелкнув задвижкой. Шум воды известил меня, что она приступила к водным процедурам.

Ну а мы оказались лицом к лицу. Суччивор голый, жирный, уродливый, с неодобрительной миной. Я, одетый и чувствующий, как во мне растет желание набить ему морду. Невольно замечаю, что то, что болтается в низу живота у Мэтра, уже потеряло эрекцию и являет собой жалкий, маленький, никчемный отросток. Отсюда, может быть, и проистекает его предпочтение узкого черного хода, единственного туннеля, который дает ему какой-то шанс задевать стенки.

Суччивор чувствует себя непринужденно, по крайней мере настолько, насколько можно чувствовать себя непринужденно после того, как бесцеремонно прервали ваш бесплодный поиск сладострастия. Кажется, собственная нагота его не смущает, так же как и безобразие. Потому что он безобразен. Такими безобразными обычно изображают римских императоров эпохи упадка. Дряблые ягодицы, дряблое пузо, дряблые мышцы. Не тучность, хуже: жир, свисающий гроздьями. Руки старой бабы, вялая, болтающаяся на кости плоть, бочкообразный торс, козьи сиськи, оплывшие бедра, все это держится на тонких кривых ногах. Я вижу его в тоге в каком-нибудь итальянском фильме на античный сюжет, в лавровом венке, вижу его давящим черный виноград на физиономии красивой рабыни, в то время как на заднем плане побитые молью львы пожирают христиан…

Куда же подевался тот представительный пожилой господин, выходящий из душа подобно Нептуну, немного располневший, но гордый своей заботливо поддерживаемой мускулатурой? Может, он бросил заниматься "построением тела", как называл свои упражнения этот ревнитель чистоты французского языка? Накачанные мускулы — дело недолговечное, как только остановишься, они сразу же исчезают, это хорошо известно… Или, может быть, он опустошен чрезмерными любовными усилиями? С этой Элоди надо быть поосторожнее!

Так или иначе, но праздник закончился, он спокойно берет свою шелковую рубашку со стула, где она лежит, тщательно сложенная вместе с остальной одеждой — еще один знак, заметил я себе, что он здесь завсегдатай: ритуал первого раза требует бурного разбрасывания шмоток по всем азимутам, — и, вдевая руки в рукава, задает мне вопрос, не столько смущенный случившимся, сколько заинтригованный:

— Таким образом, вы тоже, с мадам… гм, я думаю, между собой мы можем называть ее "Элоди".

— Нет. Я не "тоже". "Тоже" – это вы.

— А…

Он размышляет.

— Если я вас правильно понял, вы считаете себя законным владельцем. Вернее, главным квартиросъемщиком.

— Я так полагал. Отныне в прошедшем несовершенном. И не "главным", а единственным. Каково самомнение! В конце концов, все это уже в прошлом. Я вам уступаю свое место. Вам и… другим, если таковые имеются.

Он надевает брюки.

— Вы делаете глупость. Она вас любит.

— Вам это известно?

— Мне много чего известно.

Он понижает голос:

— В том числе, некоторые вещи, которые ей не надо знать.

Большим пальцем он указывает на дверь ванной.

Я говорю с горьким смешком:

— Вы опоздали, старина. Она знает все. Больше нет ничего, что бы стоило ей сообщать или скрывать от нее.

Внезапно я понимаю весь масштаб несчастья.

— У нее-то все в полном порядке!

Суччивор надевает мокасины из кожи пекари. Он улыбается проницательной и мудрой улыбкой старого гуляки, потерявшего все иллюзии, довольствующегося немногим:

— Я мог бы предъявить право первенства.

— А, значит, еще до меня…

— Я люблю Элоди уже давно. Я тоже хотел ее только для себя одного. Это нормально. Совместное владение неестественно, оно требует жертв, отказа от многого, адаптации - короче, постоянного насилия над собой. Я бросил ее. И вернулся. Я любил ее, и чем совсем потерять…

— Вы… А много нас, кто резвился на этой кровати?

— К чему этот сарказм? Хотя, в конце концов, если он приносит вам облегчение…

— Вы мне не ответили.

— Об этом пусть расскажет вам Элоди, если посчитает нужным. Спросите у нее.

— Я у нее не спрошу. Я ее не увижу. И вас тоже. Я не смогу больше вас видеть, ни вас, ни ее. При одной мысли о том, что мне пришлось здесь лицезреть, меня будет рвать.

Желание разбить ему морду заставляет меня сжимать кулаки. Должно быть, у меня страшное лицо. Суччивор отступает за широкую кровать. Волна бешенства схлынула, оставив бессильную дрожь. Я пожимаю плечами, делаю полуоборот, выхожу из спальни, шагаю в обратном направлении по дырявому драгоценному ковру, который был для меня когда-то дорогой в рай.

— Нет!